— Тише, вы! — шипит мадемуазель Туссен, указывая на мой утопающий в розах труп.
— Так ведь о нем же и речь, почему не вспомнить хорошее времечко! По-моему, уважать мертвого — значит говорить о нем как будто он живой. Верно, месье Луи?
Отец драматически поднял брови в знак своего бессилия, адресуясь к Фабьене, она же, приняв неизбежное, судорожно сглотнула слюну.
— Ну так вот, окно, значит, разбито мячом, и школьный завхоз велел заклеить его крафтом до прихода стекольщика. А стекольщиком был тогда Перинетто из Вивье, родом итальянец, его еще звали Равиоли, так, для смеху. Славный малый этот Равиоли, работящий, не ленивый и не скаред…
— Если уж вы не можете дать нам спокойно молиться, — не выдержав, обрывает его мадемуазель Туссен, — так хоть говорите о покойном!
— А я что делаю! — возмущается Альфонс и даже топает ногой. — Да вы послушайте!
— Вы толкуете про кларафонский памятник, учителя латыни и стекольщика, до которых нам нет никакого дела!
— Продолжай, Альфонс! — подбадривает его Брижит.
Фабьена бросает на невестку ледяной взгляд. Мадемуазель Туссен свирепо набрасывается на спицы и вывязывает петли с кровожадным выражением лица. Одиль пихает локтем Жана-Ми, у которого урчит в животе.
— Ну вот, значит, учитель Мину входит в класс, видит эту бумагу вместо стекла, вспыхивает и давай стучать тростью в пол и кричать: «Халтурщики! Паскуды!»
— Здесь ребенок, — напоминает Фабьена.
— Это по-латыни, — выворачивается Альфонс. Люсьен смотрит, поджав губы, с тем досадливым раздражением, которое всегда вызывал у него Альфонс.
— Это, мол, издевательство, и — раз! — раздирает тростью бумагу! Не затем он стоял под снарядами, чтобы ему вместо порядочного стекла вставляли в окно паршивую бумагу. Тут-то и начинается самое главное.
Альфонс хитро ухмыляется и машинально тянется за стаканом, но натыкается на мою ногу и, вспомнив, где находится, сконфуженно теребит шнурок на моем левом ботинке.
— А Жаку в то время шел семнадцатый год, такой, понимаешь, был петушок, уже и в девушках знал толк. И всегда готов отколоть штучку, чтобы какая-нибудь Клодина или Анна-Шарлотта — та, что потом вышла за молочника — на него лишний раз взглянула. Короче говоря, на другой день входит Мину и видит — на место бумаги, которую он вчера продырявил, приклеили новую. Тогда он недолго думая поднимает трость и снова — раз! — Войдя в раж, Альфонс дергает за мой шнурок и развязывает его. Потом озадаченно смотрит на свою руку, нахлобучивает на голову берет, смущенно переводит взгляд на хозяйку и встает. — Извиняюсь, мадам Фабьена. Это я нечаянно, увлекся малость, не уследил за собой.
