— Она глупа, — сказала Жюли. — Она всегда была глупой. Я думаю, что твой отец так рано умер, чтобы ему не надо было ее терпеть.
Да, она, конечно, глупа, но может ли Клер ее бросить? Звонить ей что из Парижа, что из Нью-Йорка — одно и то же, только стоит дороже. Если она уедет, у матери появится новое основание хныкать, возразила Жюли, отличавшаяся неизменным здравым смыслом.
Пришел Майк и сообщил, что намерен прыгнуть в воду с верхней площадки и просит мать пойти посмотреть.
— Неужели ты запрешь его в одной из ваших веселых школ, где на гимнастику отводится час в неделю? Сможет ли он еще где-нибудь скакать верхом в твоем халате? — спросила Жюли.
Клер согласилась, что нет. Ей было ясно: она устала, страшно устала.
За обедом обсуждали предстоящую поездку в Грецию, где все семейство должно было встретиться через неделю. Дети ссорились, как обычно, говорили все сразу, кроме упорно хранившего молчание Майка.
Внезапно он спросил по-французски:
— А я куда еду?
— С нами, конечно, — ответила Жюли.
— Ты обещала, что мы поедем во Францию, в твой дом, — сказал Майк, посмотрев на мать. — Ты обещала.
Он встал и с достоинством вышел.
— Вы ему обещали, — строго сказала старшая из дочерей Гофманов и побежала за Майком. Четверо остальных начали хныкать, залаяли собаки. Тогда в первый, а может, и в последний раз в жизни Клер выругалась, прошептала «простите» и разрыдалась.
— Ну, ладно, — спокойно сказала Жюли. — Я давно этого ждала. Дайте Клер спокойно поплакать. А ты сходи и принеси бумажные платки…
Президент ненавидел лето.
Дни, впрочем, проходили спокойнее, как только члены правительства, профсоюзные деятели, журналисты, учителя уезжали в отпуск и основными событиями в национальной жизни становились лесные пожары, пропавшие парусники, пробки на дорогах и загрязнение морей. Кастор ждал «начала сезона», которое обещало быть жарким. Но он стал президентом не для того, чтобы прозябать, и всеобщая психологическая разрядка была ему тем более не по вкусу, что он никогда не имел права надолго отлучаться из Парижа в любой компании, кроме жениной. Но в нынешнем году их вынужденный тет-а-тет рисковал быть отнюдь не веселым.
Под предлогом того, что отношения между двумя «великими державами» внезапно стали более напряженными, как говорят журналисты (лично он не любил такое выражение, так как неизменно спрашивал: а Франция? Разве она не великая держава?), он отправил свою супругу в их фамильный дом и остался в Париже один. Внимание газетчиков было привлечено к слухам о предстоящей перетасовке в кабинете министров, он сам распространил этот слух. Ему нравилось таким образом напоминать членам правительства, сколь эфемерно их положение.
