Еще в прошлом году по вечерам на турбазе играли ленинградские музыканты, и мы ходили любоваться на высокого бородатого музыканта Сан Саныча, руководившего оркестриком с упоительной элегантностью.
Музыка начинала играть во время вечерней дойки, и молоденькая жена Сан Саныча тут же являлась к Жемине за молоком со светлой веревицей на чистом лбу и в длинном льняном платьице с красной вышивкой по подолу. Она становилась у большого бидона с крошечной дырочкой на боку, залепленной эпоксидной смолой, а Юмис всегда крутился рядом и тяжко вздыхал от невыносимой прелести этого зрелища.
Сейчас же на турбазе организовали дискотеку, и по вечерам крутили магнитофонные записи, а киевские диск-жокеи, неизвестно как оказавшиеся так далеко от Украины, завывали в музыкальных паузах неестественными голосами, путая английский с малоросским и мешая видео-зрителям в соседней пристройке наслаждаться воплями американских ментов из «Полицейской академии».
Генрих рокотал приятным басом, регулярно подтверждая в ходе разговора свою репутацию злостного циника, случайно не унаследованную сыном. Мы прикупили в киоске свежих газеток и заглянули в фойе центрального здания, где небольшая группа туристов напряженно ждала перед голубым экраном окончания беседы ведущего тележурналиста с упитанным господином в темно-сером.
— По-моему, это Петр Ильич Иванов, заведующий сектором легкой промышленности — сказала я Генриху, поразив философа недетской осведомленностью.
В этот момент беседа кончилась, и на голубом экране появилось долгожданное мгновение весны — одно из семнадцати возможных. Мы ушли погулять вокруг главной клумбы с оранжевыми тагетесами, именуемыми на Руси бархатцами, а потом присели на лавочку взглянуть, что пишут сегодня в самой центральной газете. Генрих открыл газету и издал приятное ржанье, а дальше мы уже хохотали вместе, потому что уже лет пять, как я тоже начинала чтение газет с заголовков, подставляя их под воображаемое неприличное изображение — было такое развлечение в наши времена у интеллигентных людей.
К концу экскурсии мы вполне притерпелись друг к другу и раскланивались у почтамта весьма церемонно и почтительно. Лет через десять, уже смертельно больной, он издаст небольшую книгу рассказов «Путешествие по эпохам», и они поразят меня не только безыскусной правдивостью и предельной точностью описания деталей, но и своим неожиданным простодушием. Один Бог знает, где искать нас настоящих — быть может, так важен тот единственный миг, когда мы, сбросив пестрые одежды, как капустные листья с материнского огорода, последний раз всплываем на поверхность Леты и смотрим на зеленые берега?
