— Так началась дружба моего дяди, — заметил здесь Сергей Сергеевич, — с вождем деревни Бонгу по имени Туй. С тех пор туземцы стали называть дядю Колю «Тамо-Рус». Под этим именем он был известен на протяжении двух десятков лет на северном побережье Гвинеи и прилегающих островах.
— А откуда эта птица? — спросил я, указывая на синее, отливающее стальным блеском чучело, украшенное длинными белоснежными перьями и каким-то выцветшим серебром на груди и голове. Запыленная птица стояла на полках библиотеки уже тридцать лет. Сейчас, когда ее внесли в нашу комнату, свет от камина обнаружил весь ущерб, нанесенный ей временем. Но трепетное пламя заставляло темно-синие перья играть разноцветными бриллиантовыми огнями, золотило белый венчик хвоста, и птица как бы оживала. Это была прекрасная минута.
Отважный исследователь, очевидно, еще не раз переживал моменты смертельной опасности: в него целились копьем, над его головой пролетали стрелы, в него бросали камни и метали каменные топорики. Но другой враг — тропическая лихорадка — оказался самым опасным. Жертвой ее пал — о, чудо! — житель тех мест, полинезиец Бой, а оба европейца уцелели. После долгих недель жестокой лихорадки, течение которой дядя Коля описывал в своем дневнике с поразительной объективностью, он все же вернулся к жизни. Но болезнь сильно подорвала его здоровье, которое уже никогда не восстановилось полностью.
Одинокий перед лицом всех трудностей, конфликтов с туземцами, перед голодом и прочими лишениями (моряк Ульсон был всецело поглощен страхом), предоставленный самому себе, дядя Коля чувствовал дружбу вождя деревни Бонгу, с которым встретился во время своего первого визита. Когда домик путешественника, не рассчитанный на влажный и жаркий климат, начал разрушаться, Туй помог его отстроить. Когда подмокли запасы спичек и нужно было постоянно поддерживать огонь, Туй обеспечил белого друга запасами топлива. У Туя было двое любимых детей: сын Бонем — с ним он приходил к домику на пляже — и старшая дочь Илямверия, о которой Туй рассказывал другу. По прошествии десяти месяцев дядя Коля уже бегло говорил на языке папуасов, но, к сожалению, лишь на языке деревни Бонгу, так как в Горренду — местности, расположенной в отдалении, — говорили совершенно иначе.
Дядя Коля, ведя внешне малоподвижный образ жизни, лежа зачастую из-за лихорадки и вызванных ею осложнений в своем довольно неудобном гамаке, постепенно выполнял задачу, ради которой он прибыл в те края. Он воочию убедился, что все существовавшие в науке теории о том, что папуасы принадлежат к низшей расе, — чистейший вымысел. Английские и немецкие ученые доказывали если не более низкое развитие папуасов, то исключительность этой расы, наличие каких-то особых черт в строении и функционировании их организма. Путем личных наблюдений русскому ученому легко удалось опровергнуть считавшиеся в то время научными теории — например, что волосы папуасов растут не как у всех прочих людей, но пучками, что их кожа имеет иные свойства и грубее нормальной человеческой кожи или что ее чернота носит иной характер, чем у африканских негров. Самое важное — он собирал сведения, доказывающие, что «дикий» человек является таким же человеком, как и любой другой, что у него те же переживания, желания, чувства, любовь и ненависть. Недаром несколько лет спустя Лев Толстой писал дяде Коле (это письмо мне также показали): «...растрогало меня и приводит в восхищение в Вашей деятельности то, что Вы первый, несомненно, опытом доказали, что человек везде человек, то-есть доброе, общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой».
