Постепенно старик, хоть и ворчливо, с брезгливой миной, но стал принимать невесткину стряпню и словцом с ней нет-нет да перебросится, так что вроде бы дозволил молодым опекать себя. О нет, вовсе не потому, что простил их, обида в душе не утихла, и он не смягчился: ведь они — виновники всех его невзгод… Правда, дядюшка Михай каждый день испытывал некоторые угрызения совести при виде невестки, карабкающейся в полуденный зной по круче, однако самолюбие не позволяло ему пойти на попятный.
Но в последнее время он начал сдавать. Одряхлел, силенок в нем почти не осталось, и на давние дрязги он уж рукой махнул. Знай сидел себе, зябко съежившись, на завалинке под палящим солнцем и с потаенным, все возрастающим страхом думал о своих преклонных годах.
А тут еще этот придурок Кальмар раскаркался… Принесла же его нелегкая в недобрый час, когда и без того с души воротит. С той поры как стало старика знобить днем и ночью — и сердце защемило, и думы все об одном: что там поделывает Имре да как у них, на селе, жизнь теперь повернулась… Тут, в одиночестве, тоска безысходная, иной раз невмоготу, хоть криком кричи: давит, гнетет, а подчас и вовсе дышать нечем.
Единственное, что поддерживает в нем силы, как последний проблеск жизни, — это грушевое деревце в углу виноградника. Пару раз на дню дядюшка Михай добредает до него, обходит со всех сторон и, с трудом распрямив согбенную спину, подолгу любуется на темно-зеленые, глянцевито сверкающие под солнцем листочки и три наливные груши, оттянувшие кончики слабых ветвей. Деревце еще совсем молодое, в этом году впервые плодоносит. С замиранием сердца следит он изо дня в день, как поспевают плоды. Поначалу на дереве было пять груш, две осыпались, так и не успев вызреть, но три остались в целости, и теперь любо-дорого смотреть, как они желтеют, наливаются, кожица на них делается все тоньше, и даже на глаз угадывается, до чего они сочные да ароматные… Старик изучил каждую крапинку на нежной их кожице!
Да, это маленькое деревце — точно сама жизнь. Дядюшка Михай собственноручно посадил его несколько лет назад, сам и привил к нему побег от благородного грушевого сорта — и это в свои-то семьдесят с лишним лет, когда уже не может быть никакой уверенности, что сподобишься отведать урожая. А вот ведь выходит, и урожая он дождался: зреют на деревце первые плоды. В который раз смотрит он на них влажно затуманенными глазами: это мой труд, моя воля, а стало быть, я еще жив… Земля, скотина, виноградник — все это теперь уже не важно… Что бишь сказал этот Кальмар: якобы у Имре хорошо пошли дела в этом, как его… кооперативе?
