Знание-сила, 2001 № 05 (887) | страница 106

ОЛЬГА БАЛЛА – автор серии статей «Интеллектуальная мода XX века». Некоторая «высоколобость» в сочетании с неожиданными поворотами мысли, интересом к самым простым вешам и энциклопедической образованностью создает неповторимую физиономию и стиль. Серия «Интеллектуальная мода XX века» демонстрирует все эти качества с полной и убедительной наглядностью.

Геннадий Горелик

27 сентября 1989 года Андрей Сахаров выступал перед собранием Французского физического общества в Лионе. Свою лекцию он озаглавил «Наука и свобода».

Две родные для него стихии.

В науке он видел важнейшую часть цивилизации. И в науке он узнал настоящий вкус свободы – недоступной в других областях советской жизни. По складу своего характера и по складу судьбы Сахаров был человеком внутренне свободным. Быть может, поэтому он так остро воспринимал несвободу другого и поэтому защите прав «другого» отдал не меньшую часть своей жизни, чем посвятил науке.

Во Францию он приехал из страны, которая у мира на глазах расставалась со своей несвободой. Расставалась, преодолевая сопротивление «верхов» и инерцию «низов». Сахаров сполна получил и от тех и от других, став весной 1989 года официальным политиком – народным депутатом: во время его выступлений на него шикали из президиума Съезда народных депутатов и «захлопывали» из зала.

Поэтому в аудитории Лионского университета он чувствовал себя особенно свободно – вокруг были его коллеги, объединенные родной наукой прочнее, чем порой объединяет родной язык или родина. Текста лекции он не написал. Свободно говорил, что думал, размышлял вслух. Его свободе помогало, пожалуй, даже то, что переводчица прерывала его, переводя по несколько фраз. Ведь говорил он всегда медленно, а в вынужденных паузах, пока говорила переводчица, мог продумать следующую фразу.

Это выступление, записанное на магнитофон, – вероятно, одно из самых свободных выражений мыслей Сахарова. И оно – по воле судьбы – оказалось одним из последних его выступлений. Ему оставалось жить меньше трех месяцев.

Но в Лионской лекции он собирался подвести итог не собственной жизни, а веку, в котором его угораздило жить: «Через десять с небольшим лет закончится двадцатый век, и мы должны попытаться как-то оценить, как мы его будем называть, что в нем наиболее характерно».

Век мировых войн? Век геноцида? Век невиданного в истории истребления людей?

«Несколько недель тому назад я вместе с пятью тысячами своих соотечественников стоял у раскрытой могилы, в которой производилось перезахоронение жертв сталинского террора. Рядом стояли представители трех церквей, и они служили заупокойную молитву. Это были православные священники, священники иудейские и священники мусульманские».