Потом дождь усиливается и смывает с герцога всю грязь: никогда еще тот не бывал таким чистым; впрочем, факт этот, стань он известным герцогу, не доставил бы ему никакого удовольствия. Герцог все колотит в дверь ногами, бьет в нее плечом; наконец замок и петли уступают силе: дверь описывает траекторию в девяносто градусов и падает наземь, а сверху на нее падает промокший и разъяренный герцог.
Который, впрочем, тут же поднимается, недовольно ворча. Встряхнувшись, он озирается и видит, что попал не то в стойло, не то в конюшню, а может, в погреб или на чердак. Все погружено в полутьму, свет еле сочится через выбитую дверь, черные тучи по-прежнему застилают небо. Наконец, герцог определяет, что попал в дровяной сарай — прекрасный, битком забитый дровами дровяной сарай. Да и уголь здесь тоже имеется. Герцог тут же разрабатывает план действий.
— Разожгу-ка я огонь да просушу штаны, камзол и шляпчонку.
Герцог ищет очаг, но такового не обнаруживает. Зато в глубине сарая он видит дверь и потихоньку отворяет ее. Сперва он ничего не может разобрать, но вдруг некто, склонившийся над горнилом, выпрямляется и кричит ему:
— Назад, неосторожный! Ты весь мокрый, а сырость загубит мою последнюю операцию!
— Фу ты, ну ты! — парирует герцог, — ты потише, я не привык, чтобы со мной разговаривали таким тоном! Мне нужно высушить одежду и обсушиться самому.
— Назад, говорят тебе! Рубиновое дерево уже превратилось в зеленую канарейку, и ее клювик начинает собирать зернышки золота.
— Золото? — вскричал герцог. — Ты говоришь, здесь есть золото?
Но человек, не удостоив его ответом, вновь склонился над тигелем и вдруг испустил вопль отчаяния.
— Проклятье! — вопил он. — Зеленая канарейка превратилась в свинцовую курицу. Все придется начинать сначала!
— Ну и прекрасно! — легкомысленно сказал герцог. — Начинайте сначала, а я зато избегну простуды.
— Начать сначала, мессир?! Да ведь это двадцать семь лет упорного труда! Двадцать семь лет — псу под хвост! В этом тигеле вот-вот должно было появиться золото, если бы не ваше грубое, неуместное вторжение.
— Да-да, это все очень интересно, но что ж теперь делать, смиритесь. А я пока высушусь.
И герцог принимается стаскивать с себя штаны и камзол; он развешивает их над очагом, а затем и сам усаживается рядом, но не вплотную, чтобы не подгореть. И от него, и от одежды валит густой пар.
Человек продолжает охать и причитать.
— Эта сырость теперь проникнет повсюду!
И он бросается закупоривать бутыли и замазывать глиной горлышки реторт, не переставая притом бурчать:
