Замечательно!
Хотя на мгновение у Фаруллаха и возникает противное чувство, будто он, очищая вещи, оскопил их, будто палач. Что за глупости, в конце концов?
Раздражение, впрочем, уходит, едва лавочник берет в руки горшок.
Тепло обнимает его, из медной, искрящейся горловины тянутся прозрачные лепестки диковинного цветка, ласкают лицо.
Фаруллах жмурится.
Горшок почти готов. Но все же есть еще над чем работать — некоторые лепестки перепутаны, на дне чудится пятно нагара, кое-где, чуть дотронешься пальцем, вибрируют чужие, въевшиеся, как сажа, тихие голоса. Работа мелкая, ювелирная, отнимающая много времени, но именно она придаст горшку ослепительный блеск.
Лавочник сидит в завешенном коврами закутке и день, и два.
Тиль не появляется, и мысль о ней начинает неприятно зудеть в голове у Фаруллаха. Он несколько раз выходит из лавки под палящее солнце, но площадь пуста, и ветер носит по ней песок и неприкаянный шар перекати-поля.
На третий день он уже думает о ней неотступно. Это глупо, это странно, но имя девочки звенит у него внутри, будто колокольчик на двери: Тиль-Тиль-Тиль. Мало ли он видел смертей? О, годы, годы, он видел всего достаточно! Смерть однажды приходит к каждому, и даже вещи от нее не избавлены. Но почему-то ему не хочется, чтобы Тиль умерла сейчас.
Горшок трижды падает из рук. Фаруллах проверяет мешки, углы и полки в поисках чего-нибудь съестного, чтобы отдать девочке, когда она вернется.
Но еды нет, и Тиль тоже нет.
— Фари, куда ты смотришь? — издав смешок, возникает в сумраке лавки Гассанхар. — Ты помнишь о долге?
Лавочник с трудом отводит взгляд от двери, в которую может войти Тиль.
— Что?
Гассанхар заливисто смеется.
— Ты уже мечтаешь о свободе? Ах, Фари, Фари, что тебе с нее? Ты же лавочник! Ты и на свободе, боюсь, станешь отовсюду тянуть вещи. И опять влипнешь, попадешься, как триста лет назад попался мне.
— Возможно, — говорит Фаруллах.
— А это наш горшок?
Гассанхар наклоняется к предмету у лавочника под рукой. Лицо его на мгновение делается не человеческим, угловатым, хищно вытянутым. За острыми зубами трепещет черный язык.
Горшок красновато светится изнутри, рассыпая лепестки и искры.
— Восхитительно! — шепчет Гассанхар. — Тебе осталось чуть-чуть подправить его и можешь считать свой долг выплаченным.
Фаруллах подвигает горшок в сторону от жадных глаз.
— И что ты с ним будешь делать?
— Спрячу. Такой красоты слишком мало в мире, чтобы позволять ею пользоваться кому ни попадя. Потом люди совсем не умеют обращаться с такими предметами.
