— Да, — сказал я и машинально поправил: — В училище… — И, не очень вникая в то, что говорю, обронил: — Брошу, наверно, скоро.
— Ка-ак?! — серьезно удивился старик. — Но, постой-ка, это что ж выходит — опять?!
— Опять. Не туда я забрел. Заблудился, кажется.
— Но ты же теперь… в театральном?.. Твоя мечта!
— Ну да, мечта была и остается, но… нет полета, вот что. Не тяну, видать. А может, вообще не гожусь ни к черту.
— Вот те раз, — сказал дядя Вася, сочувствуя мне. — Но ты не торопись рубить с плеча-то. Не мечись. Когда-то ведь надо и спокойно сориентироваться, сосредоточиться на чем-то одном.
Дядя Вася явно соскучился по учительской риторике, а я усмехнулся:
— Хорошо бы, конечно. Да, у меня вот пока не получается иначе.
И дальше, не знаю зачем, слово за слово разговорился и понес уже сплошную околесицу: что даже влюбиться надолго не умею, хоть ложись и помирай, тоска, скучища, принудиловка, и все не то, не трогает, не колышет, пусто, пусто, вот здесь, — и постучал себя в грудь, показывая, где у меня «пусто», хотя логичней было бы стучать по черепу: вот там и в самом деле завывали космические сквозняки.
Не хотелось, однако, чтобы дядя Вася воспринял мою скучищу как обыкновенную блажь или очередной детский лепет. И я решил поведать старцу, как недавно на наш третий курс — преддипломный — среди бесспорных классических пьес взяли современную, якобы актуальную. Ну черт-те что, сплошные ходули, ни слова в простоте и жутчайшая, махровая конъюнктурщица, но автор с нашим худруком «вась-вась», и нам пришлось в конце концов заткнуться.
Многие «счастливцы» вообще не берут это в голову и мне советуют то же самое. И вот мы цинично обживаем и оправдываем явную чушь, очеловечиваем кондовый лживый текст, и ни-ко-му не стыдно — единомышленники!
Впрочем, я попытался однажды увильнуть от этого спектакля, подвалил как-то к Бобу: не могу, мол, не чувствую, не умею.
А он: «Ничего, не отчаивайтесь, всякий материал сопротивляется».
Ох как подмывало меня сказать ему начистоту — сердце прямо выпрыгивало! И я ждал только паузы в его занудистике, чтобы вставить свое принципиальное несогласие, протест и бунт на корабле.
А хитрый Боб, словно читал мои мысли, лукаво улыбался: ну-ну, дескать, режь правду-матку, попробуй, ну?..
И… я вздохнул, пожал плечами, как бы вынужденно соглашаясь, и отошел от него весь в поту, на ватных ногах, изнемогая от жуткой сердечной слабости, — струсил страус.
Правда, не раз после этого я подумывал бросить все к черту, уйти и навсегда покончить с унижением, но — зараза театральная заела. Ведь что бы я ни говорил, а хочется, хочется торчать на подмостках, хочется нравиться публике и хочется когда-нибудь — не в жизни, так на сцене — ощутить в себе Гамлета: «Вы можете меня расстроить, но играть на мне нельзя!»
