Я провожу рукой по волосам. Голова раскалывается. При мысли, что мы вернемся в Нойзеелен, становится тошно. Наклоняюсь в сторону.
— Ну и нализался ты ночью! — говорит Леберт, поворачиваясь ко мне. — Пока выступала Анжелика, ты был еще ничего, но вот во время Лауры совсем уже лыка не вязал. А она так старалась. Ну да ладно, те, по крайней мере, видели хоть что-то! — Он показывает на ребят. — Головка-то бо-бо?
— Всё в норме, — отвечаю я. Я вру. Сжимаю пальцы.
Толстый Феликс поворачивается ко мне. Глаза у него просто стеклянные. Красные щеки. Волосы растрепаны.
— Мне очень жаль, но я снова должен задать вопрос. Я знаю, что спрашиваю слишком часто.
— Не бери в голову, — отвечаю я, — вопросы следует задавать. Иначе многое просто невозможно понять. Но я не знаю, смогу ли ответить. Ведь иногда непонятными оказываются именно ответы.
— Что это было? Я имею в виду наше бегство из интерната? Побег? Поездка на автобусе? В поезде? Метро? Стрип-бар? Зачем это все? Для чего? Как это можно обозвать? Это и есть жизнь?
Я задумываюсь. Для моей гудящей головы это уже некоторый перебор. Начинаю глубоко дышать. Открываю рот:
— Я думаю, что все это можно назвать историей. Историей, написанной самой жизнью.
Сжимаю губы. По лбу течет пот. Глаза у Шарика стали совсем большие. Он проводит по ним рукой.
— А это была хорошая история? О чем она? О дружбе? О приключениях?
— О нас. Интернатская история. Наша интернатская история.
— А в жизни много историй?
— Очень много. Бывают истории грустные, а бывают веселые. А есть еще и другие. Все они разные.
— А как они различаются?
— Никак. Не нужно ничего упорядочивать. У каждой свое место.
— А где они, эти места?
— Я думаю, на жизненном пути.
— А наша история с бабами, помнишь, четыре месяца назад, она тоже на нашем жизненном пути?
— Да.
— А сейчас мы где?
— Да все на том же жизненном пути. Мы создаем или находим новые истории.
Толстый Феликс снова прижимается головой к стеклу. Его глаза что-то ищут.
* * *
Кладбище маленькое. Могила тоже. На ней почти ничего не посажено. Серый четырехугольный могильный камень. Надпись успела состариться. Такое впечатление, что она сделана еще в прошлом веке. Похоже, что Ксавьер Милс был очень беден. Его инициалы охраняет белый младенец Иисус. Смотрит на нас строго. Замбраус присел перед могилой. Кладет на нее букет белых роз. Рядом с ним стоит Леберт. Мы с парнями держимся сзади. Янош подходит к нам последним. Он о чем-то думает. Волосы всклокочены. Он зевает. Встает рядом.
