– Ну, рада, рада… Что с тобой такое? Нигде не видать, не выступаешь, все с Маркушей возишься, говорят? А я стала серьезная теперь…
Зеленоватые ее глаза блеснули, задрожали смехом. Я тоже улыбнулась.
– Где ж Оскар Оскарыч?
– Брось, дорогая. Я теперь пою в кругах великосветских. Совершенно другой стиль. – Она захохотала. – Павлу Петровичу не говори. Я чуть было не соорудила оперетку, спекулянт денег давал, два полячка довольно подозрительных, Оскарыч, я – теплая компания. Но – сорвалось, теперь стала совершенно честной девушкой, с Павлом Петровичем пою и выступаю на благотворительных концертах баронесс, одним словом, меня не выдавай…
Павел Петрович встретил строговато.
– Вы куда ж пропали? Ваше пение мне нужно, некоторые опусы у других просто не выходят, но вы почему-то все забросили… Вы занялись войной, вернее, своим мужем… Впрочем, вы и вообще слишком живы и порывисты. Вы в Риме иногда опаздывали на занятия.
Явился наконец Маркел, отоспавшийся, – произвел легкую сенсацию.
– Милая, – шепнула мне Андреевская, – он стал похож… прости меня… весь стриженый, на каторжника.
Маркел неловко поздоровался.
– У меня такое чувство… я бы в уголок куда.
– Вот тебе, в уголок! А еще воин!
Маркел покорно сел со мной за белоснежный стол, против его прибора розы млели в хрустале, и свет играл, струился в люстре с нежными подвесками. Блюм опоздал. Блестя глазами черносливными, он вкусно выпил водки, закусил икрой, обтер салфеткой ус с капелькой растаявшего снега.
– А, – кивнул Маркелу, – я вас не узнал сначала, извиняюсь. Ура, за армию и за победу до конца!
Он поднял рюмку, засмеялся так раскатисто и весело, как будто победить было ему нисколько не трудней, чем выпить эту водку.
– У меня самые свежие новости, да, мы были на волоске, едва не заключили мир… Сепаратный мир, а? Ха-ха? Как это вам понравится?
Он обвел всех взглядом ласково-победоносным.
– Сепаратный мир, когда Германия и до весны не продержится.
Георгий Александрович улыбнулся.
– А вы долго будете держаться?
– Да, но позвольте, вам известно, сколько теперь вырабатывают в день шрапнелей, на заводах?
Поднялся спор. Блюм распоряжался так шрапнелями и пулеметами, как будто все они лежали у него в кармане. А Маркуша мой сидел безмолвно. Это им, его жизнью и жизнями ему подобных Блюм повелевал – с такой веселостью и бодростью.
Когда полночь приблизилась и подали шампанское, Маркел едва сидел. Но подошла черта, часы пробили, все встали, зашумели и зачокались, мне целовали руку – чрез таинственный порог мы перешли в новую меру, как всегда, волнение и грусть коснулись сердца. Я обняла Маркела, он мне руку сжал. Георгий Александрович подошел и чокнулся.
