– Его надо устроить в артиллерию, – сказал Георгиевский. – Так он пропадет.
Марфуша подала нам самовар.
– Как вы находите войну?
– Плохо. Вряд ли нам вывернуться.
Я раздражилась.
– Ах, вы всегда мрачный, если все так похоронны, то, конечно, победить нельзя… Ну разве можете, скажите, разве можете вы победить?
– Вначале я работал много. Теперь не могу. Не думайте, что это только я. Никто не верит. Ни солдаты, ни начальство.
Он улыбнулся.
– Если б вы командовали, и на карте – жизнь Маркела, или мальчика, вы, можете быть, и победили бы.
– Да. Если б я боролась, я бы победила.
Около двенадцати Маркел проснулся – кроткий, вялый после сна. Я уложила его набело, в постель. Он спал покорно до утра, и утром мне рассказывал, как первую ночь вовсе не заснул в училище.
– Ты понимаешь… зала наша, два ряда колонн, и койки. Рядом мальчик спит, лет девятнадцати. Ну, задремлю… проснусь сейчас же… Полутьма, лампочка у стола дежурного… Бог мой, да где же я? Что это, правда? Или все кошмар? И вот ты заперт, ничего ведь не поделаешь… что за тоска!
Со мной, с Андрюшей был теперь особенно он нежен. Никуда не выходил, все дома нравилось.
– Знаешь, – он мне к вечеру признался. – Даже плакал, первой ночью.
В этот вечер видела я его тоску предотходную. Идти! И не удержишь. Надо, надо!
И теперь каждую субботу он рождался для меня, субботний вечер был прелестен, в воскресенье начиналось умиранье, до восьми. В восемь он уходил, я его провожала, дверь знакомая на Знаменке захлопывалась, и я знала, через день он вновь мелькнет передо мной, в приемной, среди гула голосов, средь юнкеров и барышень и офицеров, тенью горестной, хоть улыбающейся, но полуотравленной.
Под Новый год мы собрались к Георгиевскому. Маркел надел свежую гимнастерку, новую шинель, я усадила его в санки, и по Москве зимней, синей в золоте огней, мы катили к Земляному валу. Давно я не бывала тут. В прихожей лунный блеск раскинулся по кудрям и бороде Юпитера Отриколийского – все так же ясен и покоен бог, под тою же зеленой лампой кабинет со страшной маскою Петра, все те же Терборхи, Вермееры по столам в папках.
– Как у вас… славно, тихо, чинно… – Маркел улыбнулся, жал руку Георгиевскому. – Зеленовато… с золотом… ужасно нравится.
Уселся в кабинете, на диване, и сперва курил, потом откинул голову и задремал. Мы улыбнулись, потихоньку вышли. Подъезжали гости. В столовой, под старинной люстрою венецианской, накрывали стол, хрусталь позванивал, букеты роз алели. К удивлению своему, я встретила тут Павла Петровича и – Женю Андреевскую. Старичок мой был во фраке, все такой же сухенький и точный. Женя бросилась на меня – тоже нарядная, с хризантемою, в газовом декольте-платье.
