– По закону? По каму-таму закону? – Хряк вдруг хлопнул изо всей силы папахой по столу. – Нет теперь закону… Во теперь закон где, на полу валяется, плюю я на него… закону! Отдавай лужки, тебе говорят… закону!
– Если комитет постановит…
– Што там комитет, нет комитетов, сами комитет… Ты што сидишь… закону… отдавай лужки…
Я подошла к нему совсем вплотную.
– А ты как смеешь здесь орать?
Мое явленье было неожиданно. Я ощущала себя очень крепко, напряженно, в той волне, что находила иногда, несла помимо воли, и сломить ее уж невозможно. Хряк несколько запнулся.
– Орешь, орешь… Што ж, что орешь…
– А то, – сказала я, – что, если я к тебе в избу приду и буду безобразничать, ты выгонишь меня?
Хряк перевел мутные, краснеющие глазки.
– Выгонишь… тебя выгонишь.
Я вдруг взбесилась.
– Вон, живо, вон, нахал…
Хряк с удивлением попятился. А я схватила его за плечо и вытолкнула. Не мог он мне не подчиниться! Притворила дверь, он снова ее распахнул.
– А лужки, – крикнул, – значит, за нами! И никаких! Как мы постановили… Никаких!
Отец поднялся, горбясь, и, пошаркивая валенками, вышел в кабинет. Неверною рукой налил воды, хлебнул, устало опустился на постель.
– Экая стерва!
Перевел дух.
– Ну и стерва!
В зеркале я увидела, что бледна я как бумага. Андрюша кинулся, прижался и поцеловал. На глазах слезы. Но смутился, убежал. Я подошла к окну. Все действия мои были бессмысленны, но я иначе не могла.
Отцу, наверно, это невеликая услуга. Революция… Нас завтра могут вышвырнуть, арестовать. Ну, все равно. Как делаю, так делаю.
Люба за ужином с ужасом на меня смотрела. Когда я вышла, поднялась за мной.
– Наташа, это же безумие… Хрептовичи, Булавины…
Маленький человек шмыгнул мне под руку, обнял, опять ко мне прижался.
На другой день – хмурый, теплый и туманный – встретила я в саду Федор Матвеича. На нем пальто, картуз. Высокие сапоги в калошах.
– Конечное дело, Наталия Николаевна, Хряк даже оченно без понятия, знашь-понимашь, и притом выпивши был. Но только времена теперь такие, народ непокойный… наш народ сами знаете какой… так бы поосторожней как…
Я успокоила своего дипломата. Лужки, конечно, будут их, а староста пусть лучше с мужем объясняется, и в трезвом виде.
– Потому что наш народ сами знаете какой… одним словом, что народ-то темный… а без лужков, знашь-понимашь, и нам не обойтиться.
Это я твердо понимала и без «знашь-понимашь». У меня смутное, нелегкое осталось ощущенье: да, Хряк – вор и шельма, хорошо бы его с лестницы спустить, но что же… сидеть на лужках своих, дрожать, оборонять от мужиков? Вот этого-то именно недоставало, в Любу обратиться! Главное, противно, замутнялось нежное и светлое, что наполняло сердце от заутрени пасхальной, от весны, полей, апреля…
