– Страшная жизнь пошла… – как сквозь сон отозвался Иван Степаныч.
– Ничего не страшная… Не пужайся, и все! Спроси ее, когда лучше было?
– Да чего уж! – всплеснула руками Анисья. – Намедни варенья захотелось абрикосного… ну вот хочь помри! Прихоть вот, по нашему женскому положению… сами понимаете…
– Говори, не стесняйся! Ну, опять у ей фабрика заработала, с харчей… – сказал, просияв, дрогаль. – Пять ей банок приволок, – мажься! Боле тыщи кинул – плевать! Я энти деньги… из корзины выпирают! как сено уминаю!..
– Чечунча-то у барыни все лежит? – спросила Анисья.
– Какая?.. А, да… на муку выменяли.
– Ишь ты, и не сказали! А мы молочко-то вам как считаем!..
Идя домой, Иван Степаныч смотрел на проступавшие звезды, и ему хотелось бежать, бежать… ткнуться куда-нибудь, где бы – ни дрогалей, ни революции, ни слов, ни мыслей… Он переел, и его мутило с непривычки.
VI
Год ли, два ли прошло – Иван Степаныч и не считал. И календарей не было. Он еще учил в загаженной и холодной школе. Иногда в классе он вскидывал голову и озирался: где же… окна?!.. Раньше окна были широкие, через них солнце лило… за ними горы под облака… Теперь… фанеры, заклейки, тряпки – а в них свистело. Кучка одичалых ребят пугливо-злобно следили, как он, в корчах от кашля, стучал кулаком в бессилии и шипел не своим голосом – «молчать!». В ответ летело:
– Селедка-селедка!., холера!..
Он читал им из тощей книжки, присланной от начальства, диковинные фразы:
– …«Проле-тари-ат… несет… свет… миру…» Написано?.. – спрашивал он, изнемогая. – Дальше… «Нет бога…» С маленькой буквы – «бога»!
– Х-лера!.. с-ледка!.. – шипело ему в ответ.
– …«а лишь… природа…»
Сводило скулы, он кашлял, сплевывал на пол кровью, уныло рассматривал и с жутью и отвращением растирал. Войдя как-то в класс, он увидал на черной доске, мелом:
Он сел за столик, подышал в пальцы, оглянул класс… Сидело семеро, в тряпках, с желтыми лицами, глядели исподлобья, с ненавистью. Трое недавно померли. И эти скоро. Он всматривался в них долго, силясь сообразить – да зачем все это?.. Детские лица меркли, сливались, уходили. Глаза его налились слезами, спазма сдавила горло, он склонился на столик и затрясся. Он рыдал и не мог остановиться. Наконец выплакался, утер рукавом лицо. Они все так же сидели, съежившись, неподвижно, как неживые. Тогда он – чтобы оживить их – пошел к доске, улыбнулся им ласково и грустно и поправил ошибки мелом.
– Дети… – шепотком сказал он, теряя голос, – надо… не «ха-лера»… а… «хо-лера»… И «ять» не надо…
