— Да… — начал Дэвид так тихо, что полковнику пришлось наклониться вперед, чтобы разобрать его слова. — Но вы только подтверждаете то, что думаю я, каждое ваше слово служит лишь подтверждением моих мыслей. Нас бесит военное руководство потому, что оно даже в вашем лице подчиняет человека рутине, вечно ждет указаний откуда-то свыше, а уменье увиливать превратило в своего рода искусство. Военщину не интересует, в чем тут дело и что из этого может выйти, ее интересует лишь то, что было раньше, да и то при условии, что это санкционировано свыше. Она не только живет пережитками последней войны, чего многие из вас даже не отрицают, но и судит обо всем с точки зрения будущей войны. Вам платят за то, чтобы вы нас защищали, и это определяет ваш кругозор, но вам платят не за то, чтобы вы создавали необходимость защиты, а ведь к этому и ведут все ваши планы. Война кончилась девять месяцев назад, но Лос-Аламос по-прежнему является военным объектом, здесь по-прежнему делают бомбы, а вашингтонская военщина лезет из кожи вон, чтобы закрепить за собой контроль над тем, что делаем здесь мы, ученые, вернее, мы, инженеры и техники. Сейчас временное затишье, и вполне возможно, что кому-то удалось бы наладить мир, а военщина вносит свой вклад в дело мира испытанием новых бомб в Бикини. Ученые меньше всего заинтересованы в этих испытаниях, а вам не хуже меня известно, сколько крупных ученых уже отказалось работать на атомных станциях и сколько хотят отказаться, — и это в значительной мере потому, что им осточертела военщина. Не представляю, что нового могут дать испытания в Бикини, — ведь любой опытный техник с помощью счетной линейки предскажет вам их результаты. И вы это отлично знаете. А между тем, лаборатории полным ходом работают над всякими поделками — включая и бомбы, — и вычислениями, чтобы ублаготворить военщину демонстрацией, которая, по моему скромному мнению, является чисто политической, и какой уж тут к черту вклад в дело сохранения мира! И вот устарелому эксперименту, который до сих пор очень опасен, который уже изжил себя и мог быть оправдан только условиями военного времени, — этому эксперименту приносится в жертву человеческая жизнь, а вы толкуете о том, что чего-то там добились и что надо жить и давать жить другим. И надеетесь, что Луис поплатится за ошибку только руками, которые ее совершили. Я слышал ваши слова, я их запомнил. Но виновны ли руки Луиса? Вы уверены? Я не уверен, но военное руководство не допустит никаких сомнений, особенно раз есть прецедент. Итак, вы ссылаетесь на беднягу Нолана. У него-то руки действительно дрогнули, он сделал неловкое движение — точнее говоря, уронил отвертку, и она упала, куда не надо. Следовательно, Луис тоже, наверное, уронил отвертку. Но вчера вечером при первой же возможности, как только остыл прибор, я дважды повторил этот опыт. Я расспросил Луиса, я взял из «Эстерлайн-Ангус» все записи и чертежи. Я расспросил тех, кто там присутствовал. Ни у кого не дрогнули руки, это неправда. Боже мой, он делал этот опыт шестьдесят три раза, вчера был шестьдесят четвертый. Сегодня он должен был ехать в Бикини — он получил приказ, военный приказ. Вчера я ходил с ним в магазин покупать резиновые ласты для плаванья, которые он хотел взять с собой. Предполагалось, что он в последний раз проделает этот проклятый, устаревший, бессмысленный опыт тем способом, которым никогда не следовало бы пользоваться и который надо было отменить по крайней мере девять месяцев назад. Почему этого не сделали? Почему, будь оно все проклято? Потому что военные палец о палец для этого не ударили; все вы мастера увиливать, никто не хочет брать на себя ответственность за решение, но решение зависит только от армии. Это ведь военный объект. Так почему же решение не принято до сих пор? Почему? Может, вы знаете, почему?
