– Тебе сколько лет? – провёл рукой по голове Наташи Молотов.
– Десять.
– А звать?
– Наташа.
– Молодец. А тебе?
Вопрос относился к бутузу. Он шёл сосредоточенный, с выражением человека, сделавшего очень хорошую, неожиданную сделку, уже с реальным результатом: хлеб и щи были в брюхе, а ярлык на сапоги в кармане. Дали щей, дадут, значит, и сапоги. Что всё остальное было пред этим?
Он на ходу бросил Молотову:
– Девять.
– А звать-то тебя?
– Карась, – недовольным басом ответил уже издали бутуз.
И всем стало вдруг весело, – смеялись большие, дети, смеялись и на улице, и когда пришли в мастерскую. И сам Карась наконец рассмеялся, когда дали ему пару сапог, как раз пришедшихся ему по ногам.
Рассмеялся и самодовольно сказал:
– Карась? Вот тебе и Карась теперь…
И, тряхнув головой, он пошёл в новых сапогах так степенно, как будто всю жизнь в них ходил.
На Наташу готовых полусапожек не нашлось, с её ножки сняли мерку и велели придти через три дня. Юбку обещали через два дня.
Наташа пошла домой.
Ах, как было хорошо. Точно поднимало её что-то. И так тепло. Сказали, что и полупальтик сошьют ей потом. Полупальтик, юбка, полусапожки, всё это кружилось в её голове, как кружились снежинки вокруг, но так весело и легко, точно и она сама была такой же снежинкой, – светлой, яркой в разноцветных огнях.
То – огни из лавок, потому что уже стемнело и в лавках зажгли огни, и в этих огнях кружат и сверкают снежинки, пока мягко, как пух, не упадут на землю, на платье, на голову, на ресницы. И когда прищурить глаза с такими ресницами в снежинках, то кажется, что светлые ниточки выходят из глаз: золотые, красные, лиловые… А там в окнах сколько вещей, каких никогда и не видала Наташа. И этой улицы не видала, этого большого фонаря над магазином, в котором, как в молоке, красный тусклый огонёк в середине.
Пришла и домой Наташа и всё такая же была: ничего не видела, не слышала и всё ещё где-то ходила, где светло, где снежинки, где полусапожки, полупальтики, юбки, а завтра опять щи.
Пять маленьких братьев и сестёр обсели её кругом и смотрели, а мать говорила, кормя шестого:
– Что ты, красная да как пьяная, сидишь? Сама наелась, а хоть бы вспомнила об этих…
Она вспомнила: у неё в кармане кусок ситного, который за обедом она успела спрятать.
Мать удовлетворённо, стараясь незаметно, смотрела исподлобья, как оделяла Наташа всех ситником.
Маленькая горбатая сестра её, четырёхлетняя Аня, с чёрными, как уголь, глазами, горящими страхом, вечным предчувствием какого-то нового ужаса, взяла своими маленькими, тоненькими, как у обезьянки, ручонками кусочек доставшегося ей ситника и вертела его в ручонках, смотря и на него всё такими же глазами, как и на всё остальное. Потом она попробовала и, быстро съев, уставилась с тоской и ужасом на вошедшего телеграфиста – сторожа.
