с глоточек. Живет себе Филат Кузмич, словно чужое богатство стережет. Сад был слишком велик, так он повырубил его под огород да посадил капустки и огурчиков. Оранжерею так-таки
ранжереей и оставил, только сам не съест ни грушки, ни сливки, ни лимончика не сорвет для домашнего обихода – все на откупу. По парадному крыльцу не ходит; раз пошел было, да причудился ему в дверях официант княжой, стоит себе с булавой, да словно кричит: куда тебя черт несет! – С тех нор Филат Кузмич запер на ключ парадное крыльцо.
– Слышал, Филат Кузмич, что люди говорят! – сказала Анисья Тихоновна, – говорят, тово, явился, вишь, какой-то Яний, крылатый человек,
– Ой ли?
– Знать, того, что уж это чудо какое? Явился в именье у князя Синегорского. Сегодня сюда привезут; чай, со всей Москвы сбежится народ. Что, кабы ты у дворецкого местечко добыл, на хорах, что ль, аль где у подъезда, смотреть маленько.
– А что, тово, Федя! сходи, брат, попроси ко мне дворецкого; так, скажи, дельце тятеньке есть.
Федя побежал, а Филат Кузмич, значительно откашлянувшись, вынул бумажник с ассигнациями и сказал: «Постой, все устроим».
Не правда ли, что верно? с натуры? Но только и есть верного и естественного во всей повести. Все остальное – карикатура. Бывают на свете такие происшествия, да только не так они делаются… К слабым сторонам этой повести принадлежит еще изображение московского высшего общества: неужели где-нибудь может быть такое высшее общество? Дурак-мальчишка читает блистательному сборищу князей, графов и разных других знаменитостей преглупые стишонки, и все в восторге и изъявляют этот восторг самыми пошлыми фразами.
Повесть «Радой» ужасно запутана, перепутана и нисколько не распутана. В ней есть прекрасные подробности. Особенно прекрасно лицо серба с его восклицанием: «Теперь пие, брате, за здоровье моей сестрицы Лильяпы! пие руйно вино! Была у меня сестра, да не стало!» – и с его рассказом о своей судьбе:
Отец мой жил в особенном приятельстве и побратимстве с отцом Лильяпы; еще в годину сербского воеванья с турками дали они друг другу слово породниться по детям, а в десяту годину отец Лильяны взял меня в полк свой, и жил я у него, как родный, и приехал с ним в Москву, а потом пошли на воеванье с французом. По возврате из Парижа отец Лильяны покинул службу и мне сказал: «Аиде служить еще царю и царству, пока будет твоя невеста на взрасте». – Любил меня он, как сына, да не любила меня его жентурина,
