– Опять скажу вам, граф, что или меня худо понимают, или на меня клевещут. Не люблю выходцев, ничтожных своими душевными качествами и между тем откупивших себе тайною монополией, неизвестными народу услугами или страдальческим многотерпением право грабить, казнить и миловать нас, русских! Перескажите это, – примолвил Артемий Петрович, обратясь к Кульковскому, подслушавшему разговор; – если вам угодно, я повторю. – Но, – продолжал он, идя далее чрез залу, – пришлец в мое отечество, будь он хоть индеец и люби Россию, пригревшую его, питающую его своею грудью; служи ей благородно, по разуму и совести – не презирай хоть ее, – и я всегда признаю в нем своего собрата. Вы знаете, отдавал ли я искреннюю дань уважения Остерману, министру Петра Великого – не нынешнему, боже сохрани! – Брюсу и другим, им подобным?.. Презираю иностранца, ползающего перед каким-нибудь козырным валетом, который, с помощью кровавых тузов, хочет выйти в короли; но менее ли достойна презрения эта русская челядь (он указал на толпу, стоявшую униженно около стен, опираясь на свои трости)? Посмотрите на эти подлые, согнутые в дугу фигуры, на эти выстрадавшие от ожидания лица… Скомандуйте им лечь наземь крыжом, по-польски; поверьте, они это мигом исполнят. Мало? – велите им сбить яблоко не только с головы сына… с младенца у груди жены и поманите их калачом, на котором золотыми буквами напишут – «милость Бирона», – и они целый пук стрел избудут, лишь бы попасть в заданную цель.
«Родины козы» не меньше этой превосходная глава. На родинах козы, жены шута Педрилло, присутствует сама государыня, которая искала рассеяния от мучивших ее телесных и душевных страданий, – тут же были Бирон, Волынский и множество придворных. Вдруг являются Щурхов, Перокин и Сумин-Купшин, чтобы обличить злодея пред государынею и открыть ей глаза на истинное состояние России. Но благородный порыв остался бесплодным.
Зала опустела, и стало в ней так тихо, как в хижине поселянина, когда он со всею семьею своею отходит в поле. Остались только трое друзей, на ступенях трона, в прежнем положении, на коленях, опустив печально голову, и посреди сцены Волынский, прежний Волынский, во всем величии и красоте благородного негодования, выросший, казалось, на несколько вершков, отрясая свои кудри, как гневный лев свою гриву, подняв нахмуренное чело и пламенные взоры к небу, последней защите отечеству против ее притеснителя. На постеле лежала еще бедная, связанная козочка, и подле нее, прикованная к кровати страхом, повивальная бабка, карлица, одетая по-козьему.
