О, полковник Житков знал слабое место поэта! Он не имел распоряжений на арест Шелгуновых, но ведь Михайлов об этом пока не знает. И не узнает в Третьем отделении. Пусть думает, что его обожаемую Людмилу ожидает арест, если он сам не сознается во всем. Пусть не знает ни минуты покоя. Это верный способ вынудить признание. Ведь одних устных показаний Костомарова, право, маловато для суда.
Только теперь Михайлов заметил, что у всех жандармов красные, наглые глаза, воровские, шныряющие, щупающие руки, собачья манера нюхать даже воздух.
Это открытие возбудило желчь, злобу. И приступ отчаяния.
Все что угодно с ним, Михайловым, но Люда, сын Миша, Николай Васильевич?!
Он еще не принял решения, но оно уже смутно билось где-то в тайниках мозга, и теперь дверной колокольчик напоминал о сибирской тройке и звенящем ледяном безмолвии.
Чтобы ободрить остающихся, он прощался сдержанно. Даже с сыном.
Карета тронулась. Он рванулся к окну, чтобы посмотреть на окна, но дом уже исчез.
Во рту стало сухо, горько.
И вдруг ударил колокол. Ударил так, что шарахнулись лошади, прохожие торопливо осеняли себя крестным знамением. У Михайлова мелькнула мысль, что он сходит с ума. Но потом он понял, что это зазвонили у церкви — ведь 14 сентября был праздник воздвиженья.
* * *
Николай Васильевич Шелгунов не мог больше оставаться дома. Стоит ли наводить порядок в разгромленных комнатах?
Он был уверен, что Михаила арестовали по недоразумению, ведь должны были арестовать его, Шелгунова.
На улице тепло, людно, и уже занимается вечерняя заря.
Идти в Третье отделение? Требовать, чтобы освободили Михайлова и взяли его, автора прокламации?
Шелгунов решительно шагает в направлении к Цепному мосту.
Но это только порыв дружбы и акт отчаяния. Ему ли не знать, что такое собственная его величества канцелярия?
Он останавливается у памятника Крылову. Уже поздно, и няни загнали детей домой. Сухие листья шуршат под ногами и не вызывают грусти, наоборот, они шепчут: «Не ходи, не ходи, этот молох заглотит и тебя, но не изрыгнет из своего бездонного чрева Михайлова».
Чернышевский в Саратове, Некрасова нет в столице. А может быть, и их дни уже сочтены. Вечерние тени напоминают черного сыщика Путилина.
К Добролюбову!
Извозчик, скорей!
Николай Александрович умирал, но еще поднимался с постели. Он не верил, что в 25 лет тоже умирают. Добролюбов негодовал на швейцарский горный воздух и молочную сыворотку, от которой ему стало хуже.
Сыворотка была не виновата.
