«Я могу ей сказать только правду. Я не знал, куда вошел. Причина единственная, и для француженки может показаться вполне приемлемой» (II, 52).
В Париже Джакомо быстро понял, что в том непрочном положении, в каком он находится, ему лучше отказаться от своих дурных привычек, вести себя примерно и не привлекать к себе скандального внимания, если он хочет преуспеть в великих и плодотворных предприятиях. Сидя без средств, не стоит поддерживать сомнительные связи. Со времени его последнего пребывания во французской столице многое изменилось: отныне ему приходится обхаживать власть имущих, если он хочет сколотить состояние. Первым делом карьера, а уж удовольствия потом. Отнюдь не просто выделиться из толпы и обратить на себя внимание, если представить себе огромную массу придворных, художников, поэтов, философов, изобретателей, дальних родственников, разорившихся провинциальных аристократов, ходатаев и просителей всякого рода, которые каждое утро толпились в прихожих вельмож, не говоря уж о нищих в лохмотьях, выпрашивавших объедки со стола или монетку, чтобы выжить.
Пока единственный козырь, который он мог разыграть в обществе, чтобы развлечь власть имущих и привлечь их внимание, – это его побег, вернее, подробный рассказ о побеге: «Тем временем я вменил себе в обязанность повсюду, где бывал, рассказывать о своем бегстве; дело нелегкое, поскольку рассказ длился два часа; но я был обязан снисходить к тем, кто проявлял к нему любопытство, ибо они не могли бы им заинтересоваться, не питая живого интереса к моей особе» (II, 16). Словно этого еще недостаточно, он записал рассказ на бумаге для аббата де Берни, который снял с него столько списков, сколько счел нужным, чтобы позабавить знакомых и сделать Казанову известным всему Парижу. Труд, конечно, утомительный, даже изнурительный, но совершенно необходимый. Этот рассказ – его визитная карточка, пропуск, даже плата за вход в высшее общество. Попутно следует заметить, что положение беглеца не повредило Казанове, напротив, это бегство сыграло ему на руку. В наши дни, в нашей новой правовой Европе он непременно подвергся бы судебному преследованию, был бы объявлен в международный розыск, экстрадирован. В XVIII веке все было иначе. Его сердечно принял министр иностранных дел, подаривший ему к тому же сотню луидоров. Стоит ли полагать, что деспотичная Венеция пользовалась тогда столь дурной репутацией, что беглец, сумевший вырваться от ее тирании, тем самым становился персоной грата в других европейских столицах? Думать так значило бы забыть, что в том самом XVIII веке Венеция была излюбленным туристическим направлением лучшего общества. Просто в то время не было никакого общего законодательства. Произвол правосудия уравновешивался территориальными границами, действием в рамках определенных режимов и королевств. То, что имеет силу в Венеции, не имеет таковой в Милане. Границы были укрытиями. Раздробленный мир – пространством свободы.
