Судя по «Истории моей жизни», все прошло как по маслу, к вящему удовлетворению заказчиков и к пущей славе Казановы, с честью выпутавшегося из сложных финансовых переговоров. На деле все было много сложнее и не столь красиво. Противоречия, опущения, передергивания весьма многочисленны, как заметили самые дотошные казановисты. Читая письмо, написанное к г-ну де Шуазелю, который стал министром иностранных дел, г-ном д’Аффри, французским послом в Гааге, когда Казанова во второй раз отправился в Голландию, понимаешь, что он явно не произвел на своих собеседников того положительного впечатления, которое следует из его рассказа: «Этот человек в самом деле был здесь месяцев пятнадцать или восемнадцать назад. Молодой граф де Брюль, племянник первого министра, дал ему письмо к г-ну Каудербаку, и последний представил его мне. Он рассказал нам о кое-каких своих похождениях и похвалялся тем, что был долгое время заточен в венецианскую тюрьму, откуда ему посчастливилось бежать. Он показался нам очень нескромным в своих замечаниях, и, поскольку как будто желал рассуждать об иных вопросах, нежели венецианские дела, я счел себя обязанным высказать ему, что о нем думаю. Он еще оставался некоторое время в этом городе, а затем уехал в Амстердам, где, как я узнал, сильно проигрался. Затем он вернулся в Париж, и я больше о нем не слышал». Затем посол добавляет: «Я спросил его, какова цель его поездки. Он мне сказал, что явился сюда по важным делам и чтобы вести торги по бумагам, поскольку мы многое теряли, желая избавиться от наших. Я выразил надежду, что он не явился в Голландию затем, чтобы их дискредитировать, и что если он, как сам говорит, знает о предпринимаемых нами шагах, то должен знать и о том, что падение наших бумаг – дело ростовщиков, которые сбавляют им цену, лишь чтобы задешево скупить и получить высокие проценты. Он согласился с тем, что это верно, и сказал, что главной целью его путешествия было посмотреть в Амстердаме, не сможет ли он выручить у Швеции меди за бумагу, которую должен будет туда послать. Он показался мне весьма легкомысленным в своих планах или же чересчур ловко скрывающим от меня цели, ради которых явился сюда». Из-за этих нелестных соображений автопортрет великого деятеля, находящегося с государственным поручением за рубежом, выглядит уже не таким непогрешимым.
Во время пребывания в Амстердаме произошел мерзкий эпизод в отвратительной таверне с танцами, напоминающей лондонские трущобы Чарльза Диккенса. «Мрачная оргия в настоящей клоаке порока, в позоре самого отталкивающего разврата… Среди публичных женщин, которых я там видел, я не находил ни одной, с какой было бы возможно хоть немного поразвлечься» (II, 129). Человек недоброго вида сказал ему, что среди всех этих уродливых и опустившихся женщин есть одна венецианка. Сжалившись, Джакомо подал ей дукат. Она рассказала ему свою грустную историю. Ошеломление! Ужас! Она – не кто иная, как некогда восхитительная Лючия, с которой он встречался восемнадцатью годами раньше в загородном доме, на Фриуле. В то время он не пожелал ее соблазнить и пощадил в порыве высшего воздержания. Теперь ему было больно узнать об ужасной судьбе этой женщины, докатившейся до амстердамского борделя, которая даже не узнала его: в тридцать два года она уже превратилась в развалину, уродливую и отвратительную. Казанова редко показывает обратную сторону медали. И каждый раз промелькнувший образ отбросов общества и деклассированных элементов словно бьет тревогу: авантюрист понимает, что нет ничего проще, чем ввергнуть и его самого в ужасающую бедность. Самые гнусные трущобы находятся рядом с самыми элегантными салонами и роскошными особняками аристократов, как в парижском квартале Марэ.
