Из первых семи крымских ополченцев, что вслед за колонной бронемашин прибыли на новую границу Крыма за околицей Стрелкового, трое оказались местными, из ближайших крымских сёл Соляное и Каменка; ещё трое – казаки из Керчи; ну и один пришлый человек, говорят, бывший спецназовец «Беркута». Их как стали по всей Украине расформировывать, так он в Крым и сбежал откуда-то из Западной Украины, точнее никто не знал, не любил спецназовец на этот счёт распространяться. Он, кстати, отделением ополченцев и командовал, у него, ведь, у единственного автомат Калашникова был, у остальных карабины да ружья охотничьи.
И когда совсем невмоготу Калине стало от всей этой крымской партизанщины, то собрал он по селу недовольных таким положением дел, и после нескольких часов возлияния пьяная компания направилась в сторону заброшенных домиков за околицей. Девять человек, размахивая руками и громко подбадривая себя криками, типа, «Даёшь, майдан!», прошли село, распаляя себя на пути к «русскому» блокпосту.
Прапорщик Опанасенко молча пропустил перевозбуждённую алкоголем гоп-компанию через свой «украинский» пост, и лишь недобро усмехнулся, когда Калина по́ходя смачно обматерил его:
– Тьфу на тебя, выблядок москальский! – харкнул под ноги Коля-Окалина. Каждое своё слово он так пьяно унавоживал матом, что аж потемнел от натужной ненависти. – О! Жрал мой хлеб, а сбежал, как последняя сука! – злобно шипел он. – Ну, погодь! Я ещё приду за тобой! Вот, свояк с хлопцами приедет, я ещё вернусь… я тебя… я с тобой…
– Петрович, та залиш молодого на закуску, – заржал рядом кто-то из его собутыльников, хватая Окалину за рукав, – нікуди він від нас не дінеться. Тепер ми владу! Народ! Нехай чекає, спочатку москалів на ножі, потім цього люсти́… люси́… тьху ти… ну як там в телику балакають… кастрируем? Не… Люстрируем, во! – радостно загоготал он и потащил за собой упирающегося Калину. Тот вырвался и пошел, в конце концов, сам, но долго ещё оглядывался на Серёгу Остапенко и что-то грозил, потрясая кулаками. Вот только по-украински ругаться у Калины сейчас не получалось, так сильна была обида, что не хватало ему этих слов, и в ход шёл русский мат, осмысленный и беспощадный.
«Ну-ну, – недобро смотрел им вслед молодой прапорщик. Что такое люстрация он не знал, а вот рифма с кастрацией ему очень не понравилась. – Ты, ёпт, вернись для начала… Ща, как шмальну, ёпт, поверх башки, тебя русские в ответку и кончат прямо здесь».
