Когда поѣздъ подходилъ къ станціи, Мишель выглянулъ въ окно, чтобы встрѣтить привѣтственную улыбку Колетты и, напрасно поискавъ на почти пустынной платформѣ хорошенькій, тонкій силуэтъ, котораго жаждалъ его взоръ, онъ почувствовалъ одно изъ тѣхъ жгучихъ и непослѣдовательныхъ разочарованiй, которыя такъ часты у впечатлительныхъ натуръ и которыя кажутся такъ несоразмѣрны при хладнокровномъ сопоставленіи съ причиной, вызвавшей ихъ.
За вокзаломъ, подъ толстымъ орѣховымъ деревомъ, дававшимъ нѣкоторую защиту лошадямъ отъ еще яркаго въ пять часовъ пополудни солнца, его ожидалъ экипажъ изъ Кастельфлора; но неожиданная телеграмма Мишеля не застала ни г-на, ни г-жу Фовель, уѣхавшихъ съ утра въ Парижъ на цѣлый день. Это миссъ Севернъ отдала необходимыя приказанія. Эти подробности, полученныя имъ отъ кучера, не разсѣяли печальное настроеніе Мишеля. Въ противоположность многимъ людямъ, видящимъ въ отъѣздѣ только средство болѣе полнаго наслажденія по возвращеніи комфортомъ и интимнымъ спокойствіемъ родного крова, Треморъ давно бы отказался отъ путешествій, если бы каждый разъ при отъѣздѣ помнилъ съ яркостью переживаній свои впечатлѣнія, всегда тяжелыя или горестныя, по возвращенiи.
Лѣсная дорога, соединяющая Ривайеръ съ башней Сенъ-Сильвера, напоминала ему много мрачныхъ часовъ. Часто, въ концѣ довольно тяжелаго дня, онъ чувствовалъ себя, катясь по ней, усталымъ отъ дальнихъ странствованій, испытывая въ то же время отвращеніе къ ожидавшей его монотонной жизни въ „Голубятнѣ“. Обыкновенно, Колетта, сидѣвшая подлѣ него, свѣжая, какъ прекрасное утро, желала увлечь его въ Кастельфлоръ, но Кастельфлоръ, слишкомъ веселый и, въ особенности, слишкомъ свѣтскій, мало привлекалъ Мишеля въ эти дни нравственной усталости.
Не поддаваясь дружескимъ настояніямъ, онъ одиноко возвращался въ „голубятню Сенъ-Сильвера“, по контрасту черезчуръ угрюмую и черезчуръ пустую, но гдѣ онъ былъ свободенъ отъ бѣлаго галстуха и свѣтской болтовни.
Сегодня, увы! совсѣмъ не нужно было выдумывать предлоги, чтобы отказаться отъ ласковыхъ приглашеній г-жи Фовель. Странная идея покинуть деревню въ іюлѣ мѣсяцѣ при 35° въ тѣни, чтобы очутиться въ атмосферѣ раскаленнаго асфальта! А Сюзанна? Почему она осталась въ Кастельфлорѣ, когда ей было бы такъ естественно сопровождать Колетту? Конечно, она побоялась пропустить „garden party“ у Сенвалей, „five о’сlоск“ у Понмори, или одну изъ тѣхъ прогулокъ въ шумной толпѣ, приключенія которыхъ она нѣсколько разъ блестяще, въ тонѣ живомъ и игривомъ описывала Мишелю въ своихъ письмахъ. Письма, которымъ иные, нѣсколько чуждые французскому языку обороты придавали особенную прелесть, письма, не лишенныя ума, которыя часто какимъ нибудь удачнымъ словомъ, мѣткой характеристикой, неожиданной проницательной оцѣнкой какого-нибудь положенія вызывали улыбку на уста того, кто ихъ получалъ. Письма, не лишенныя также сердечности, тамъ гдѣ говорилось о Колеттѣ и объ обоихъ малюткахъ, съ милыми нѣжностями, но все таки письма легкомысленнаго ребенка! Письма дѣвочки, веселившейся наканунѣ, которая будетъ веселиться завтра и которая торопится замѣнить какую нибудь часть фразы тремя восклицательными знаками, чтобы тотчасъ же снова идти веселиться. Ни одного разумнаго проекта, ни одного серьезнаго разсужденія, ни одного намека на будущее! Иногда Мишель сердился на Колетту за ея досадное вліяніе своимъ легкомысліемъ на эту розовую бабочку. Тамъ, однако, въ теченіе своего спокойнаго путешествія, въ странѣ, не всегда возбуждающей удивленіе, но прелесть которой наполняетъ душу теплотой, молодой человѣкъ далъ себѣ слово быть терпѣливымъ и добрымъ, скрывать подъ постояннымъ благодушіемъ, вниманіемъ и заботами равнодушіе, леденившее его. Онъ собралъ въ своемъ сердцѣ, за неимѣніемъ любви, цѣлыя сокровища снисходительности, за отсутствіемъ элементовъ положительнаго счастья, — то, что составляетъ первое отрицательное условіе его — миръ душевный.
