Чистейший – только что из душа, с еще влажными волосами, аккуратно расчесанными назад к затылку, одетый во все новое и пахнущий одновременно дезодорантом и одеколоном, он горделиво прошел в кухню, наполнил граненый стакан ацидофилином, залпом осушил его и деловито, почти дикторским баритоном изрёк:
– Всё! Баста! Отныне будет другая жизнь – трезвая и светлая!
Лена – жена Василия, домывавшая в ту минуту посуду, в ответ тяжело вздохнула, снисходительным взглядом окинула неожиданно приосанившуюся фигуру мужа и смиренно продолжила свое нехитрое дело.
– Не веришь, что ли?! – с опаской, точно пробуя собственную твердость на зуб, спросил Василий, – вижу, что не веришь. Что ж, слова тут действительно ни к чему. Сама все увидишь и прочувствуешь! А Василий Васильевич готов к труду и обороне?
Василию Васильевичу три месяца назад исполнилось семь лет, что означало относительную причастность к общеобразовательному процессу. Еще в середине июня ему предусмотрительно был куплен вместительный рюкзак, пенал, дневник и прочие школьные принадлежности. Стоит ли говорить, что на фоне нескончаемого пьянства Василия-старшего, похожие по значимости внутрисемейные события давно не выглядели исключительными? Водка словно разбавляла их, делая в итоге рядовыми и серыми. Зато теперь, когда неожиданная трезвость, подкрепленная невиданной доселе твердостью намерения, тяжелыми ударами постучала в дверь Перепелкиных, первое сентября за считанные часы стало набирать обороты и превращаться в реальный праздник.
Вдумчиво и сердито Василий-старший рассматривал новенькие, еще пахнущие типографской краской учебники сына. Аккуратно, столовым ножом разрезал склеившиеся страницы; листал не заполненный дневник, мял двумя пальцами разноцветные новомодные ластики.
– М-да, – вздыхал он, – кабы в мое детство такие штамповали, может папка сегодня не каменщиком горбатился, а кем-нибудь поважнее, да мать?
Лена послушно, но все же как-то угрюмо кивала головой, видимо не шибко веря в намечающиеся трезвые перспективы их многосложной семейной жизни. Да и можно было понять ее – за восемь лет натерпевшуюся, уставшую, так рано запретившую себе радоваться. Ведь сколько раз Василий-старший «брался за ум», сколько обещал не пить или даже если и пить, то как все нормальные люди – по праздникам. В ход шло всё: принудительное изъятие заработной платы, добровольная отдача ее же; приурочивание начала очередной трезвой жизни к Новому году, Дням рождения и даже к пятилетию супружеской жизни. До сих пор на старой батарее, не крашенной аж со времен сдачи дома, «тайными знаками», понятными лишь членам семьи, чернели многочисленные зарубки, сделанные с помощью столового ножа самим Василием. По ним глава семьи определял, сколько дней остается до конца очередного запоя или же до начала трезвой жизни. (Количество дней, Василий-старший, разумеется, отмерял себе сам.) Но ничего не приносило ожидаемого результата. Водка в виде поллитровки, чекушки, а то и залетного «мерзавчика», появлялась словно из неоткуда в самый неподходящий момент, а чаще всего тогда, когда непоколебимость Василия-старшего достигала железобетонной твердости. Однажды, совсем уже отчаявшись, Лена, по совету подруг, отправилась за помощью к местной колдунье Элеоноре Эдуардовне, проживающей в соседнем доме. Та, за далеко немалую сумму, устрашающе закатывая глаза к верху, где-то с полчаса колдовала над фотографией запойного супруга. Поджигала и гасила церковные свечи, заставляла заплаканную Лену пить кофе, после чего зловеще разглядывала вылитую на блюдце кофейную гущу. Прошло около часа и Элеонора Эдуардовна с приторной улыбкой на перепудренном лице выдала, что недели через две муж обязательно угомонится, обретет стойкое отвращение к спиртному и в итоге семейная жизнь волшебным образом наладится. Но прошли эти самые две недели, потом месяцы, годы, а Василий-старший как пил, так и не думал оставлять своего убийственного занятия.
