Но ведь будет любить, куда денется… отца-то! Как пить дать, будет. В этом же, как принято говорить, вся суть человеческая, переданная свыше – просто так любить, ни за что, вопреки всему. Как же справляться с этой чертовой любовью? Не справлюсь ведь я. Не потяну. Рассыплюсь…
Так, бубня себе под нос весь этот психопатический каламбур, я вдруг заметил, что стою уже не на перроне, а на первой ступеньке бетонной лестницы, ведущей вниз в подземный переход, а далее через него в здание самого вокзала. Бутоны гвоздик, тем временем вяло мели высокий гранитный бордюр.
Странно, но не ясно с чего, я сильно обрадовался этому своему местонахождению. Сделал шаг. Вдруг неожиданно, но, казалось, где-то еще очень далеко призывно пропел гудок московского экспресса. Я сделал второй шаг, затем третий и гудок зазвучал чуть ближе, дальше – совсем рядом, точно под ухом, словно вкрадчиво говоря мне: «Догнал я тебя, мальчик». Послышался металлический стук и скрежет колес останавливающегося поезда, шум выхлопных газов. Я машинально оглянулся на ринувшуюся к вагонам толпу людей, но ноги мои не послушались, уводя меня по ступенькам все ниже и ниже в подземелье…
В последний день августа, ближе к полудню, в семье Перепелкиных случилось вот что: глава семьи Василий решил бросить пить.
Подобное случалось и раньше, и последняя попытка, как и все предыдущие, выглядела весьма убедительно, но на сей раз, наблюдать за происходящим было заодно и престранно, потому как еще с утра отец семейства жадными глотками опохмелял початой со вчерашнего вечера чекушкой, гудевшую десятью валторнами голову. Что натолкнуло его на столь скоропалительное решение, понять было сложно, да и вряд ли сам Василий до конца осознавал творящиеся с ним. Ведь обычно (и к тому были приучены домочадцы), глава семейства объявлял войну пьянству по-иному – постепенно и болезненно. Причем, это самое «болезненно» распространялось, как на него самого, так и на семью. В такие дни и жена, и малолетний сын были с головой вовлечены во внутренние переживания отца и мужа. Старались не нервировать его – отчаянно борющегося с соблазном, делали все возможное и невозможное, дабы ничем не поколебать очередную, так тяжело выстраданную и словно по крупицам собранную тягу к новой жизни. Точно мелкой поступью, осторожными шажочками, будто по меже, боязливо оглядываясь и спотыкаясь, крался он в такие дни к своей хронически не сбывающейся мечте, имя которой – трезвость. Подолгу примерялся к ней, простаивая в нервирующей душу нерешительности, рабски поддаваясь то приступнообразной меланхолии, то сладостно разливающейся, чуть ли не по всему телу эйфории. Тут же напротив – все разом, одним, так сказать, махом…
