Темплетон сделал глубокий вдох и рывком сел. Выпутавшись из веревок, он ухмыльнулся и, сделав театральный поклон, произнес:
— Великолепно!
Вокруг него суетились остатки неукомплектованной специальной бригады, все солдаты которой демонстрировали свою озабоченность и старание. Весь день они бездельничали, ожидая возвращения воздухоплавателя, и вот теперь старались компенсировать свое бездействие. Грубые руки солдат хлопали его по спине и ерошили кудрявые черные волосы на голове. Их радостные лица как бы отражали его собственную широкую улыбку.
Темплетон не возражал против подобного льстивого обращения, после получения разрешения на полет он готов был смириться с чем угодно — дело стоило того.
Поприветствовав его должным образом, солдаты стали осматривать шар. Неуклюже переваливаясь через кусты, удерживаемый натянутыми веревками, он был похож на загарпуненного кита, рвущегося на свободу. Темплетон залихватски провел тыльной стороной ладони по усам, подтянул ремень и быстрым шагом покинул место приземления.
* * *
Значительно позже, глубокой ночью Темплетон открыл глаза и начал вслушиваться в тишину, установившуюся над лагерем. От свободы его отделяли только один-два часовых, и он был достаточно тренирован и искусен, чтобы избежать их внимания. Он тихо оделся и незаметно выскользнул из палатки, стараясь не разбудить спящих в ней солдат. При свете звезд он, пригнувшись, подкрался к стоящим на привязи лошадям и некоторое время успокаивал их, чтобы они не выдали его присутствия. Ему приглянулась длинноногая лошадь черной масти, которая до войны, вероятнее всего, участвовала в скачках с препятствиями. Он отвязал ее и увел в темную ночь.
Темплетон любил такие ночи, когда он покидал лагерь. Его будут искать, заносить в списки, оглашать эти списки и, когда он в конце концов вернется, зубоскалить над ним. Он всегда возвращался, таким образом избегая дезертирского списка, а поскольку война нуждалась в нем, то немедленного наказания никогда не следовало, а потом и вовсе об этом забывали.
Он шел, ведя за собой лошадь, и весело улыбался ночным звездам. Это длилось, как правило, не слишком долго, но все же в течение некоторого времени он был свободен. При этой мысли его сердце учащенно забилось. Свобода! Могло ли быть что-нибудь, кроме, разумеется, самой жизни, дороже свободы?
Он был свободен. Одним махом он взлетел на лошадь и поехал без седла, управляя при помощи поводка. Он скакал, может быть, чуть быстрее, чем следовало бы это делать в ночи. Он ехал уже несколько часов. Высоко в небе звезды ревниво уходили за горизонт, совершая свой веками определенный путь, совершенно несвободные в своем движении.
