У него была одышка. На протяжении минутной речи дважды закашлялся.
— Да еще голова болит… ну это я, предположим, накашлял боль в голове… а руки, суставы? Ревматизм? И в зеркало боюсь смотреться. А тебя я вызвал поговорить об очень давнем.
Галя вышла (наверное, так они заранее договорились), и Генка попытался сесть, я помог, он сел в постели, опираясь на подушки и спинку кровати.
— Как-то так привычней говорить, приличнее. Я ведь, ты, может, не знаешь, лекции четыре года читал… у меня зачет пересдать, о, туго было.
— Забыл, как сам студентом бездельничал?
— Я как раз не бездельничал. Я считаю, что хорошие специалисты получаются из битых сто раз студентов… А потом я понял, что все прах и суета. Главное для человека — душа…
Он опять тяжко закашлялся, лег было, но сел опять, опираясь на локти, как на подпорки (тело рушилось), и морщась.
— Глупо, — констатировал он прежним нравоучительным тоном, — борешься со смертью из последних сил, но знаешь, что все зря.
Он ожидал возражений? Утешений? Надежда умирает последней? Но опровержений не последовало, я слушал молча.
— Глупо, — повторил он, — те более что почти сорок лет… умирать страшно в двадцать, а мне вообще легче. Я верую. Когда настанет последний час, ко мне придет священник.
— Вот видишь. Тебе повезло. Ко мне не придет.
— Но все-таки очень противно, когда на тебя лезут все болезни. Мало того, что такой туберкулез, от которого почему-то не лечат, так еще и ревматизм и боли в печени.
— А у тебя вроде язва?
— Да нет.
— Страшно умирать в двадцать лет. Вот для этого я тебя и позвал. Меня давно уже угнетает, что я так и не узнаю, кто двадцать лет назад пытался нас всех убить.
— Нас всех? Американцы? Китайцы?
— Глупо шутишь. Я имею ввиду нашу тесную компанию. Двенадцать человек. Я все эти годы не то чтобы следил, но я присматривался к каждому, кто был в пределах досягаемости. Но я так ничего и не понял.
Разглядывая грязные пятна на простыне (похожие на «цвета побежалости»), я думал, что у Генки уже и в мозгу метастазы и он просто бредит.
— Нет, не шучу, — он попытался наклониться к моему уху, — ты вспомни ту уникальную вечеринку. У Гиви. В горах над Гагрой. У Гиви нас было двенадцать. С ним — тринадцать. Мы с Гиви тогда железно исключили только двоих. Тебя и меня. Его — потому что он эту попытку обнаружил.
Я подумал, что Генка, может быть, вообще сумасшедший. Таких завихрений от метастазов не бывает. Какая-то бредовая система?
— Вижу, ты мне не веришь. Глупо. Ты один из нас трех останешься живым, зная эту тайну. Гиви погиб в восемьдесят седьмом.
