Пора уснуть последним сном,
Довольно в мире пожил я;
Обманут жизнью был во всём
И ненавидя и любя.
Щурясь от солнца и ветра, пробегая мимо булочной-кондитерской и вдыхая одуряющий запах свежеиспеченной сдобы, бормотала:
Дохнула жизнь в лицо могилой…
Застревала в толпе, валом валившей к входу в метро, и мысленно повторяла:
Мы все уйдем за грань могил…
И с чувством превосходства озирала толпу, которая нисколько не задумывалась о грани могил и хотела всего-навсего побыстрей миновать турникеты. Когда Алене самой удавалось прорваться к эскалатору, она бегом припускала вниз, стуча сапогами, а в голове эхом отзывалось:
Вот он – ряд гробовых ступеней…
Потом она стояла в вагоне метро, зажатая со всех сторон, так что не могла шевельнуть пальцем, да еще поезд как вкопанный останавливался в тоннеле, на перегоне между станциями. За окном виднелись толстые запыленные провода и трубы; в ушах стучало:
О время! Все несется мимо,
Все мчится на крылах твоих,
Мелькают весны, медлят зимы,
Гоня к могиле всех живых.
Заходя в класс, Алена горько вздыхала:
В этой мрачной гробнице,
О, дайте мне отдохнуть!
Когда тянулись ее нелюбимые уроки, физика или химия, вполне искренне шептала:
Но этот мир душа поэта
не может больше выносить!
Забирала Егора из школы и, подходя через детскую площадку, где малышня шумела, съезжала с горок и качалась на качелях, вполголоса твердила:
Душа моя мрачна…
Мне тягостны веселья звуки…
Дома плюхалась на диван и, подсунув под голову диванную подушечку, уплетая пончик, обсыпанный сахарной пудрой, читала Бенедиктова:
Да будет же в мире мне грусть – изголовье,
Страдание – пища, терпенье – постель!
Но Блок нравился ей больше; его стихи Алена декламировала вслух, как трагическая актриса:
Устал я. Смерть близка. К порогу
Ползет и крадется, как зверь,
И растворяет понемногу
Мою незамкнутую дверь… —
Хотя ее дверь как раз была крепко заперта, чтобы кто-нибудь не застукал ее за чтением стихов.
Мама звонила с работы, давала указания, что приготовить Егору на ужин, и беспокоилась, пообедала ли сама Алена; та рассеянно отвечала «ага, угу», а в ушах звучало:
Никто не дорожит мной на земле,
И сам себе я в тягость, как другим;
Тоска блуждает на моем челе.
Я холоден и горд…
Перед сном Алена погружалась в самые депрессивные стихи Лермонтова, которые тот написал в семнадцать лет:
…И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
…Немного долголетней человек
Цветка; в сравненьи с вечностью их век
Равно ничтожен…
Я предузнал мой жребий, мой конец,
