— Нет, — сказала Эрриэнжел. — Правило есть правило.
Мэмфис вернул зонд к моменту, когда Эрриэнжел решила пойти в запретную галерею.
Тэфилис покачал головой.
— Это бесполезно — ты добьешься только временного эффекта. У неё таймер на сердце. Она изначально не дотягивала до твоих стандартов… хотя я не уверен, что кто-то вообще может им соответствовать.
— Оставь меня в покое, — огрызнулся Мэмфис, обливаясь потом над контрольной панелью.
— Знаешь, брат, ты постыдно непоследователен. С одной стороны, ты выбрал — очевидно, из чистого снобизма и творческой гордыни — запись в высшей степени нешаблонных любовных отношений, а с другой, ты цепляешься за очень жёсткое личностное определение любви. Какой изощренный внутренний механизм позволяет тебе не замечать факты, лежащие на поверхности? — Тэфилис изобразил вежливое любопытство на худощавом лице.
— Любовь такое же упёртое, косное чувство, что и ненависть. Чтобы ты там не думал.
— Конечно… ты рождён, чтобы воссоздать бессмертную любовь, да? Ну, у тебя ничего не получится. Никогда! Люди живут слишком долго — столь хрупкое чувство не в состоянии пережить столетия. — Хотя Тэфилис произнес это с глубочайшей убежденностью, Мэмфис не обманывался.
— Заткнись, просто заткнись, — с трудом выговорил он, настолько его переполняла ненависть.
Но Тэфилис был прав.
Когда Мэмфис появился у неё, чтобы сообщить об их неудаче, то выглядел, как после катастрофы: трагичная маска, на сером от усталости лице, медленные, осторожные движения, словно его грудь наполняло битое стекло.
— Я сделал всё, что мог.
— Уверена в этом.
— Хочешь посмотреть? — В Мэмфисе чувствовалась такая боль, что она не могла отказать ему — хотя испытывала скорее опасения перед просмотром, чем любопытство.
Когда запись дошла до места, где Ондайн запретила ей смотреть на портрет, Эрриэнжел ощутила сильнейшее запоздалое сожаление.
— Наверно, она боялась, что я обижусь.
— Возможно, — покачал он головой.
— Что же тогда?
— Думаю, она хотела защитить тебя. Чтобы ты никогда не смогла узнать её так же, как она тебя. Она была слишком стара, а ты очень юна.
Взгляд Мэмфиса не отрывался от экрана. Эрриэнжел украдкой взглянула на него — несмотря на видимую молодость, сейчас ему можно было дать тысячу лет. Это навело её на неожиданную мысль о том, как долго он уже в своём Саду Страстей.
Когда запись подошла к своему печальному финалу, Мэмфис откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
Она зачарованно проследила за тем, как его дыхание постепенно успокаивается и становится глубже. К её изумлению, он заснул.
