В течение ближайших недель статус Вайча изменился: из жильца он превратился в гостя, оплачивающего свое пребывание здесь, из гостя, оплачивающего свое пребывание, посредством более тонкого превращения, выражавшегося лишь в более мягком выражении лица и тоне миссис Маклин, — в гостя, который в конце концов заплатит. По утрам и вечерам они разговаривали. Иногда они говорили о его работе, которая была связана с холодильными установками. Но довольно часто разговор сворачивал на яйца. В качестве предмета разговора яйцо обладало всем необходимым. Как тема оно великолепным образом не нуждалось ни в каких подпорках: чистая и легкая, тема эта давала пищу для размышления и при всей тонкости была полна сложных, далеко идущих ассоциаций: психологических, сексуальных, физиологических, философских. На свете не существовало почти ничего, что так или иначе не начиналось бы с яйца. И когда им случалось вот так отвлеченно беседовать о яйцах, Вайч рассказывал ей, как разные люди делали все от них зависящее, чтобы отравить его, преследуя его то своими громадными домашними сдобными пирогами, в которые была всажена масса яиц, то умопомрачительно сытными вязкими яичными пудингами, то желтой, как лесная примула, яичной запеканкой, залитой сверху безе с застывшими подтеками по краям. Все это, разумеется, от чистого сердца, но кто может быть уверен? Во всяком случае сам он не делал из этого секрета. Но люди, именовавшие себя людьми, покушались на его жизнь, без конца подбрасывая яйца столь же непредумышленно, как подкладывают анархисты взрывчатку ничего не подозревающим людям.
— Вы бы поразились, — говорил он. — Даже те, которые заверяют в своей любви к тебе, и те не прочь время от времени всадить во что-нибудь яйцо — просто ради проверки, чтоб до конца убедиться, что ты не притворщик.
— О боже….Не может быть! — восклицала миссис Маклин. — Любовь! Любовь в одной руке и яд — в другой!
— Почти что так, — соглашался Вайч. — При моем химическом составе можно немало узнать о человеческой природе; иногда такое узнаешь, чего лучше бы совсем, совсем не знать.
К началу весны миссис Маклин и ее жилец начали по субботам выезжать на его машине; иной раз они отправлялись в какую-нибудь тихую кондитерскую на окраине или ехали еще дальше, за город, где имели обыкновение немножко прогуляться перед тем, как не спеша плотно поужинать в какой-нибудь маленькой гостинице, где миссис Маклин довольно часто сообщала официанткам, а иногда и официантам об аллергии Гарри Вайча. Потом Вайч, ничем не утруждая себя, наблюдал, как по мановению руки появлялись и исчезали блюда, и с бесстрастным лицом выслушивал подробнейшие и детальнейшие дискуссии о том, что вошло в состав тех или иных пирожков или котлет, время от времени видя, как миссис Маклин отражала появление ничем не замаскированного яйца. Сам он в подобные дискуссии никогда не вступал. Казалось, он как бы поручил ей попечение обо всем, что связано в его жизни с отравлением. В общем эти драмы в столовой, когда при звуках голоса миссис Маклин, всплывавшего надо всеми прочими голосами: «Нет, нет, для него это — яд! В любом виде — вареные, жареные, соте — безразлично. Яд!» — все оборачивались и воцарялась тишина, как будто забавляли его. Но порой легчайшая тень раздражения пробегала по его лицу, и, возвращаясь вечером домой, он иногда ехал в полном молчании, обиженно скривив губы.
