За стальными щитами дверей сначала было тихо, но вот все громче и громче стали раздаваться приглушенные ругательства, короткие хриплые крики, звуки ударов.
Внезапно дверь одного из казематов раскрылась, и оттуда выполз, волоча на себе задыхающегося Мгеладзе, немец.
— Святая Мария, спаси! — захрипел артиллерист почему-то по-русски и ткнулся головой в цементный пол.
Шота снова кинулся за дверь.
Бядуля, увидев, что немец на полу еще шевелится, покосился на Смолина: «Добить?»
Взводный махнул рукой: «И без нас отправится к богу!»
Однако артиллерист внезапно вскочил на ноги и, пошатываясь, кинулся к русскому.
— А, щоб на тоби шкура загорилась! — обозлился Бядуля и, взмахнув автоматом, опустил ложе на голову немца.
Тот, будто у него отрубили ноги, рухнул на пол.
Стремительно мчались секунды.
Звуки схватки затихали. Теперь в коридор доносился лишь стук металла по металлу. Разведка выводила из строя орудия крепости.
Один за другим из каменных мешков выбегали бойцы, скрещенными ладонями показывая взводному, что дело сделано.
Поручив Намоконову и Бядуле обойти казематы, Смолин направился с частью разведчиков к офицерской комнате. Она была закрыта изнутри. Возле нее дежурил с автоматом наготове Терновой.
Смолин кивнул солдату.
Филипп постучал.
Никто не ответил.
Разведчик постучал еще раз.
За дверью раздалось ворчание.
— Ви шпэт ист эс?[2]
Терновой оглянулся на Смолина: «Отвечать?»
Взводный утвердительно покачал головой.
— Нойн ур моргэнс, хэр офицер…[3]
— Гляйхь…[4]
Раздался звук поворачиваемого ключа, и на пороге вырос начальник крепости.
Увидев направленные на него автоматы, Даус метнулся к столику, схватил парабеллум.
Кунах вывернул офицеру руку, вырвал пистолет, передал Смолину.
Обыскали пленного, стол, портфель, — ключей от сейфов нигде не было.
— Переведи, Филипп, — покосился Смолин на Тернового. — Мы пришли сюда не с визитом вежливости. Спроси, где ключи?
Терновой перевел.
Немец покачал головой, сказал, морщась:
— Ихь фэрштэе нихьт.[5]
Смолин кинул Мгеладзе:
— Проведи его по казематам, Шота. Быстро!
Баварец и Мгеладзе вернулись почти тотчас. У Дауса мелко тряслись губы, и бледная синева заливала лицо. Он обессиленно опустился на стул и что-то забормотал.
— Что там еще, Филипп?
— Он говорит, у него присяга, лейтенант.
— Скажи ему, это меня не касается. У меня — своя присяга.
Даус выслушал перевод, исподлобья посмотрел на русского, пожал плечами.
— Ну, вот что, Филипп: переведи, у меня нет времени на дебаты. Через минуту будет поздно. Я его расстреляю.
