Военная тайна | страница 72

Под мерный рокот мотора Тихонов вспоминал о только что закончившейся войне, боевых друзьях, похороненных им за эти годы, о пепелищах Сталинграда, Воронежа и тысяч других русских городов и деревень, о той незабываемой июньской ночи, когда он впервые услыхал о войне за тридцать две минуты до ее начала. И о том человеке, который, не задумываясь, отдал свою жизнь, чтобы предупредить своих русских братьев об этой войне.

Теперь Тихонов мчался в Эйзенах, чтобы тоже выполнить свой братский долг: найти семью Вильгельма Шульца и рассказать ей о том, как, где и за что он погиб…

Приехав в Эйзенах, Тихонов с большим трудом разыскал там вдову Шульца — Эрну Шульц, — только что освобожденную из концлагеря, куда она была заключена за подвиг своего мужа, и ее сынишку Германа, десятилетнего, голубоглазого, как его покойный отец, мальчугана.

Почти целый день провел полковник Тихонов в маленьком, убогом домишке на самой окраине Эйзенаха. Соседи, удивленные тем, что русский «герр оберет» уделяет такое внимание этой вовсе не знатной семье, ничего не могли понять, а вечером, когда Тихонов уезжал и его провожали Эрна и Герман, еще более удивились, увидев, как мальчуган, с глазами, полными слез, целует советского полковника, а тот, в свою очередь, не может от него оторваться и тоже подозрительно кашляет и вытирает платком глаза.

А когда машина Тихонова скрылась за поворотом и соседи подошли к фрау Эрне выяснить, что это был за странный визит, вдова им строго ответила:

— Герр оберет приехал, чтобы сообщить сыну Вильгельма Вольфганга Шульца, что его отец погиб как честный немец и настоящий коммунист.

И она, махнув рукой, ушла, пошатываясь, в дом.

А голубоглазый Герман показал своим сверстникам, не давая в руки, пятиконечную красную звездочку и, впервые не стыдясь своих слез, сказал так:

— Герр оберет отдал мне красную звездочку. За нее погиб мой отец. Теперь она моя, и, если потребуется, я тоже сумею за нее постоять…

Леонтьев проснулся оттого, что даже во сне ощутил на себе чей-то пристальный холодный взгляд. Но в купе международного вагона, кроме него, никого не было. Дверь по-прежнему была заперта, и на ней успокоительно позвякивала предохранительная цепочка. Поезд мчался, мягко постукивая на стыках рельсов. Было, вероятно, часов около трех. За темным окном куда-то стремительно летела ночь; выл ветер, изредка проносились тусклые огоньки разъездов и полустанков, смутно мелькали во мраке телеграфные столбы, словно кланяясь на лету.