Периодически Марик ощущал потребность в выделяемом толпой психическом инсулине, без которого он никак не мог обойтись. Без этого лекарства приходили Тьма и Ужас. Они наступали со всех сторон, окутывали липкими щупальцами страха и тянули в бездну воспоминаний, заставляя снова и снова переживать тот жуткий день, когда маленького мальчика, лишив детства, навсегда изгнали из рая неведенья.
Нет, Марик не мог себе позволить такое и потому пел. Пел, выкладываясь по полной. И люди, окружившие сцену, поддерживали его, отдавая свет. А он хрипел, надрывался, выбивался из сил, истекая горячим потом, чтобы взамен ему воздали сторицею. И вот вскинув голову, закрыв глаза и пропев последние слова, солист поднял кулак вверх. В этот момент поклонники всегда одаривали его бурными овациями и криками одобрения. Но сейчас над сценой повисла давящая тишина. Это безмолвие ошеломило Марика, он открыл глаза и понял, что стоит один одинешенек в безлунной ночи под тусклым фонарем и вокруг ни единой души, никого кто мог бы поддержать его в трудный час жизни. Сердце кольнула острая игла предчувствия. Он осмотрелся. Неяркий свет лампочки утопал в ледяной бездне, чьи владения начинались в каких‑то пяти метрах от фонарного столба. Вся вселенная сморщилась до крошечного мирка, за пределами которого не было ничего кроме дышащей ужасом бесконечной и абсолютной тьмы. Марик почувствовал, как заиндевела его спина, как на лбу выступила холодная испарина, а ноги предательски подкосились. Он опустился на одно колено, на жесткую мертвую землю, которая никогда не плодоносила. Там, в черных глубинах мрака что‑то двигалось навстречу ему. Вначале это были какие‑то неясные шевеления, будто сама тьма дышала и неустанно следила за обреченной жертвой. Потом во мгле образовалось пятно. Сперва размытое, похожее на мутную кляксу, оставшуюся после разлитого молока на черной скатерти, а затем все более и более приобретающее контуры маленького человечка. И когда, наконец, из бездны вышел четырехлетний мальчик, сердце Марика, сжавшись в отчаянной судороге, сорвалось в бездонную пропасть.
Страж увидел самого себя из далекого детства. Противоестественно бледное личико ребенка, будто покрытое толстым слоем мела, отражало тусклый свет фонаря, отчего выглядело еще более безжизненным. Глаза дитя были залиты чернотой, ничем не отличающейся от мрака, что распростерся за ним. Мертвые губы мальчика шевельнулись, и он заговорил, вкрадчиво и тихо:
