Николаю казалось, все самое страшное было уже пережито им, но он опять не смог противиться памяти и снова его толкали, выталкивали из палаты Сергея две маленькие ладошки. «Уходи! Уходи!» — кричала Нина Петровна. В ту минуту ему можно было сломаться, выйти на улицу с разорванным сердцем и с тех пор только виновато глядеть на людей. Так бы и случилось: вокруг Николая тогда образовался вакуум, телефон в его квартире похоронно молчал. Он знал, многие собираются или уже вычеркнули его из памяти, и, бросив второй курс строительного техникума, Николай ушел в армию.
— Мать очень переживает. — Он сухой камышинкой чертил на песке какой-то странный, не понятный самому рисунок. Над сидящими у воды плечо к плечу друзьями низко, распластав крылья, нырками, летел полевой лунь.
Сергей проводил его откровенно завистливым взглядом и, еще не остыв, громко сказал:
— Обидно, такую сильную, большую птицу трепали какие-то чайки!
— А матери твоей не обидно? — посмотрел ему в глаза лейтенант. — Нельзя так, Серега. Она плачет.
— Что вы все как с цепи сорвались?! Накинулись на меня. Операция! Операция! Была у меня операция — и ни хрена, все без толку!
— Все думают, ты боишься, — спокойно-безжалостно сказал Николай, думая, Серега побледнеет, начнет махать руками, кричать, что все вы волки позорные, а он не трус и вообще никогда, ничего не боялся, даже смерти. Но Серега с мрачной, потаенной улыбкой вдруг согласился:
— Ну что же, они правы, мне действительно страшно.
Как только он узнал, что с операцией решено, как только подержал в руках белый листик бумаги, на котором был отпечатан строгий, вежливо-холодный вызов в Москву, к нему снова вернулся ужас прежних, старательно забытых им дней. Сразу потеряв способность уснуть, Сергей опять видел себя распятым на огромном, жестком щите и ему снова хотелось кричать: «Развяжите меня! Развяжите меня!» Его голову, сразу после травмы, в неподвижности держал, закрепленный на черепе двумя клеммами, пять сантиметров ниже макушки, девятикилограммовый груз. Неподвижность была абсолютной, жили только мозг и глаза. И оглушительная бессонница… Ночь, на потолке мертвенно-бледный свет уличных фонарей и кто-то неизвестный, но подлый безжалостно шепчет в уши: «Ты — труп. Ты — труп». «Вот и кончилась жизнь, — думал тогда Сергей. — Я — говорящая голова, и ничего больше». Потеря сознания от невыносимых болей служила спасением. Через шесть дней спина и поясница его стали краснеть — пошли пролежни. Тело начинало заживо гнить, но этот процесс в тканях, благодаря материнским заботам, остановился. Сергей часто думал, какой же он невезучий. Историю его изучали на разных уровнях и самые ответственные работники спорткомитета, и тренеры не могли вспомнить, чтобы с хорошо подготовленным спортсменом-самбистом случалась такая трагическая нелепица.
