– Паша… – позвала она тихо.
– А? – сказал он, останавливаясь.
– Паша, – мягко, так знакомо для него, произнесла Катя, – прошлого не вернёшь, у каждого из нас теперь своя жизнь, свои проблемы. И решать их друг за друга никто не должен. Ты пойми это и примирись с этой мыслью.
– Я понял, – сказал он и пошел по коридору.
– Паша! – позвала Катя.
Он остановился. Светлячок надежды вспыхнул в потемках его души.
– Ничего… прощай, – сказала Катя.
– Прощай, – ответил Павел Игнатьич и вышел во двор.
Из окна кухни Катя видела его тощую, длинную, но теперь будто согнувшуюся, как перочинный нож, фигуру, удалявшуюся и исчезающую в лучах промытого дождем апрельского солнца.
Простояв ещё какое-то время, опираясь ладонями о подоконник, она вдруг, спохватившись, шмыгнула в комнату к отцу и увидела, как он, оторвав от лица носовой платок, поспешно прячет его под подушку.
* * *
Когда Жанна пришла из школы, Павел Игнатьич встретил ее в фартуке.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он с нежностью.
– Нормально, папа, – ответила девочка, пристально всматриваясь в его лицо.
– Ну, вот и хорошо, вот и славно, – сказал он. – Мой руки, обед готов.
– Папа, а мы пойдем гулять? Девчонки сказали, что в парке запустили колесо обозрения…
– Да, милая, обязательно пойдем, – ответил Павел Игнатьич, прижимая к груди голову дочери.
…Поздно вечером, уложив Жанну спать, он долго сидел за своим письменным столом, склонившись над рукописью, потом медленно, листок за листком, изорвал всё в мелкие клочки и выбросил ворох бумаг в мусоропровод.
Дописывать повесть не было никакого смысла.
Город был похож на часовой механизм, пахнущий машинным маслом. Всё время в нём что-то вертелось, дёргалось, колебалось, подвластное внутреннему взаимодействию, и это движение, принудительное по своей природе и хаотичное по содержанию, было единственным и бесспорным признаком жизни. Бледный, болезненный свет фонарей загустевшим клеем стекал на грязную декабрьскую мостовую. Троллейбусы, как зубную пасту, выдавливали из себя людей, и те разбегались в разные стороны, растворяясь в скользких, растянутых, как органный звук, сумерках.
* * *
Муза появилась в двенадцатом часу.
– Почему так поздно? – спросил я, отложив авторучку.
– Вас много, а я одна! – парировала она полуобиженным тоном, снимая пальто.
– Надо же было помочь человеку.
– Кому ещё?
– Зотину.
– Этому дурачку кумачовому? И над чем он опять пыхтит? Небось, к Новому Году что-нибудь? Дед Мороз неси подарки октябрятам всей страны, потому что октябрята делу Ленина верны! Угадал? Нет, скажи, угадал?
