– У тебя кто-то есть! – скорее утверждая, чем спрашивая, выпалила Катя. – Как же я раньше-то не догадывалась?
Она вскочила на ноги, стала беспорядочно кружить по комнате, горячо жестикулируя и встряхивая головой.
– Конечно! Она, должно быть, из благородной семьи: мама учительница, папа врач – так? Интеллигентка, умница! Куда мне, шалаве уличной, до нее?! Ещё бы, мы только восемь классов, необразованные-с. Уж извините-с, телом торгуем, университетов не кончали. Улица – мой университет, а. Валерка, сутенер, – мой ректор и мой педсовет! И на кой черт ты прилип ко мне тогда? Ну, сделала бы я тебе минет, ну, трахнул бы ты меня – давай бабки и вали на все четыре стороны. А ты, ты! Красивые слова говорил, про тепло человеческих отношений, про грех и всякое разное… А я, дура набитая, повелась, как дешевка последняя, поверила…
Она вдруг остановилась посреди комнаты, будто какие-то слова, готовые вот-вот сорваться с ее губ, требовали прекратить беспорядочное движение, требовали монументальности и особой тишины.
– Я ведь… люблю тебя, Паша, – сказала она тихо. – Слышишь? – И продолжила, уже снова повышая голос: – Слышишь ты, Кащей недоделанный, я ведь люблю тебя! Ну что ты натворил, что ты сделал со мной, а? Зачем заставил так привязаться к тебе?
Будто сухой, горячей ладошкой по щекам, хлестала она Павла Игнатьича словами, а он слушал ее приговор молча, подавляя в себе реплики возражения или покаяния, понимая, что теперь уже никакие слова не способны были перевесить, унять отчаянный ураган ее обвинений.
Прошла минута, другая, Катя угасла, фонтан ее энергии иссяк, умер. Она стояла перед ним, беспомощно опустив руки, как школьница у доски, не выучившая урока. Глаза ее уткнулись в пол и будто остекленели.
* * *
Она ушла тихо, не заполняя беспорядочным шумом квартиру однажды ставшую её вторым домом, ушла молча, с достоинством. Правда, собираясь, складывая в пакет свою косметику, ещё какие-то вещи, Катя медлила, прислушивалась к дыханию Павла Игнатьича, будто ждала, всё ещё ждала от него приказа остановиться.
Но Павел Игнатьич молчал, глядя в окно и лишь искоса наблюдая за ее медлительными сборами. Когда за Катей затворилась входная дверь, он оглянулся, как будто убеждаясь, что её действительно уже нет в комнате, затем сел в кресло и, откинув голову назад, закрыл глаза. «Всё кончено, – промелькнуло в его мозгу, – все кончено… Теперь можно начинать работу…»
И уже вечером, устроившись за письменным столом и бережно положив перед собой стопку бумаги, он начал писать повесть, идею которой вынашивал уже очень давно. Легко, с наскока, своим аккуратным, нигде не сбившимся почерком он выстрелил страниц пять или шесть, потом отложил ручку, перечитал написанное, остался доволен началом и успокоился.
