И единственным его защитником окажется верная и уважаемая образованной общественностью «Литературная Украина».
«Кстати, надо поинтересоваться, будет ли сегодня корреспондент из «Литературки», – подумал Дартов, подбирая галстук. – Фото с московскими коллегами не мешало бы сделать…»
На плите что-то зашипело – это вылился кипяток, в котором варились четыре толстых сардельки. В свои сорок с хвостиком Жан еще ни разу не был женат, хотя женщин у него было много и на любой вкус: от молоденьких поэтесс из провинции, живших у него по нескольку недель, до изысканных окололитературных дам, которые «забегали на огонек» и охотно выслушивали пламенные речи литературного мачо. Жан не решался признаться даже себе самому, что не может жениться не только потому, что это ограничит свободу, которую должен иметь художник, а скорее из-за безумного страха раскрыть тайну своей литературной лаборатории. Этот страх был сильнее любви.
Сегодня он должен был выступать вместе со своими сверстниками из «ближнего зарубежья», знакомым по прежним молодежным семинарам, которыми он восторгался и которые, по незнанию языка, считали его своим «братом по цеху». Но высокие эмоции давно ушли в прошлое. Жан гордился тем, что именно он будет выступать «на уровне». Потому что смог удержаться, потому что не спился и имеет хороший презентабельный вид в отличие от непризнанных любителей Борхеса, которые все еще толкутся в дешевых забегаловках, сбивая с толку юных бакалавров-филологов.
Жан Дартов поужинал, надел лучший костюм, прихватил с собой пачку новых книг, небрежно бросил их на заднее сиденье «мицубиси» и отправился в лавру, мысленно проговаривая свою речь.
Разочарование постигло его с первых минут встречи с гостями. Дартов с удивлением и чувством внутреннего дискомфорта сразу заметил, что один из гостей – поэт из поколения «восьмидесятников», который якобы сейчас жил в одной из европейских стран, был одет в дешевую синюю курточку и помятые брюки. К тому же он стоял в окружении таких же нереспектабельных собратьев и на глазах у всех отхлебывал из плоской бутылки водку, закусывая после каждого глотка пирожками сомнительного вида.
Жан все же подошел и напустил на себя такой же богемный флер, который, правда, не очень вязался с его шикарным костюмом и безупречно подобранным галстуком. Московский гость тут же положил ему на плечо свою жирную от пирожков ладонь, и Жан понял, что он как писатель, как талантливый представитель своего поколения все же существует, что его приняли, что он – свой.
