Мы с Сэмом вешали рукописный плакат, на котором крупно было выведено: «Свободные фотографы Петербурга», а пониже мелким шрифтом наши фамилии. И тут у нас за спиной раздался громкий голос:
– Фашисты! Вы чего это тут устроили!
Оглянулись. Лысый дядька, лицо бесформенное, багровое. Опирается на палку.
– Помойки запечатлели! Другого ничего не нашли! Петербург им! Тут Ленинград, понятно! Мы кровь проливали!
– Ты кто, мать твою! – хрипато выкрикнул Сэм, шагнув вперед. – Вали отсюда, старое говно! Штифты поколю!
И попер на дядьку, выставив вперед два пальца козой. Тот в ответ вскинул палку, прижав ее рукоятку к плечу, будто приклад винтовки Мосина образца 1891/1930 года. Толпа сайгонавтов густела и веселилась. Подскочил здешний директор, обнял дядьку за плечи и повлек к выходу.
– Иван Палыч, Иван Палыч, не нужно, не нужно, успокойтесь.
Тот сопротивлялся, то и дело оборачивался, продолжая что-то выкрикивать и грозить своим оружием. Но все же был выставлен за дверь.
Директор вернулся, отряхивая руки, вздохнул и сказал:
– Ну, говорил я вам, что нас посадят?
– Это кто такой? – спросил я.
– Отставной кадровик нашего института. Донос обеспечен.
Дальше все пошло обычным путем. Выставку торжественно открыли, были короткие речи, аплодисменты, комплименты и всё, что в таких случаях полагается. А потом избранные, человек двадцать, поднялись в кабинет директора по кличке, как выяснилось, Афоня, чтобы отметить событие портвейном. Клейкого сладкого восемнадцатиградусного пойла запасено было изрядно, поэтому все быстро забыли повод, по которому собрались. Разбились на маленькие группы, и пошло: чехи, экзистенциализм, Судек, Ницше, Солженицын, Хласко, «Битлз», Бердяев…
Этот самый Дом культуры физиков, хоть и находился в районе новостроек, помещался в старинном, прежде загородном, особняке кого-то из дореволюционных богачей. Некоторые его интерьеры сохранились нетронутыми. Стены и потолок кабинета, в котором мы пировали, были дубовыми, резными, а сверху глядели на нас, подпирая потолок, какие-то деревянные существа вроде химер. Я уставился на одну из них, соображая, как ее можно было бы сфотографировать, и на фиг это нужно, камеру не взял, приду завтра, нет, послезавтра, в моем липком и мутном от портвейна мозгу крутились цифры чувствительности пленки, выдержки, диафрагмы, намечались границы кадра, нет, нужно переменить точку, я стал пятиться и на что-то наткнулся.
– Ой! – сказали у меня за спиной.
