Шурин примерно одного роста со мной, волосы у него с проседью, он носит усы, тоже седоватые, и очки в тонкой металлической оправе. Я никогда не примерял на него роль гея, а тем более своего бойфренда, но теперь ничего с собой не мог поделать. «В тележку надо что-то добавить», — сказал я ему. Боб растворился на просторах фруктово-овощного отдела и через минуту вернулся с четырьмя фунтами клубники. Но это почему-то сделало нас еще распущенней. «Клубника со сливками — наше любимое блюдо после анального секса!» — было написано в незримом пузыре, парящем над нашими головами. «Что-нибудь еще, — сказал я. — Мы должны еще что-нибудь взять». Боб, ни о чем не догадываясь, задумчиво уставился на стропила: «Пожалуй, оливковое масло мне не помешает».
«Замнем, — возразил я ему. Или даже рявкнул: — Давай-ка поскорее расплатимся и уедем. Можно, мы поскорее расплатимся и уедем? Умоляю». Позднее я призадумался, что думали обо мне инспекторы в аэропортах. Начался тур, и каждые два-три дня, прибыв в очередной город, я находил в своем чемодане бумажку со списком — ну, знаете, такие кладут вам в багаж после тщательного досмотра. Пять рубашек, три пары брюк, нижнее белье, футляр на молнии, набитый пластырями и булавками, два галстука, несколько сотен презервативов — что за человек сложится перед вашим мысленным взором из всех этих ингредиентов?
От недели к неделе мой чемодан становился все благовоспитаннее. «У меня для вас кое-что есть, — говорил я какому-нибудь подростку. — Так, мелочь, презент по доброте душевной».
Ребята из приличных школ театрально закатывали глаза. «Я их могу взять в медкабинете», — говорили они мне.
А я голосом человека, воспитанного в совершенно другом мире, — считайте, меня пастухи вырастили, — восклицал: «Серьезно? Без денег?»
В отличие от большинства моих знакомых писателей, я охотно езжу в рекламные туры — собственно, с преогромным удовольствием. Правда, я ловко устроился: исключил все моменты, которые мне не нравились, например, фотосъемку. Теперь у каждого есть фотоаппарат в мобильнике и — наверно, чтобы техника зря не простаивала — меня добрых тридцать раз за вечер просили постоять и взглянуть в объектив. Меня это не столько стесняло, сколько конфузило. «Вы можете и получше меня что-нибудь найти», — убеждал я фотографов. А когда они возражали: «О, нет, не можем, правда-правда», мне становилось еще грустнее. Итак, теперь на моих вечерах над столиком, за которым я сижу и даю автографы, всегда висит табличка. «Извините, — гласит она, — фотографировать не разрешается».
