- Как жаль, что мысли наши не слышны, - сказала одна молодая романистка за редакционным обедом. - Она имела основание думать, что мысль присутствующих была сплошным восхищением от нее.
- Если бы мысли зазвучали, - заметил пожилой критик, - мы оглохли бы.
- Почему?
- Потому, что все мысли слились бы в общий гул, монотонный, вечный. Ухо потеряло бы способность что-нибудь различать в нем. Я думаю, что потому мы и не слышим мыслей друг друга, что они психически звучат. Я уверен, что вне тела души наши уже соединены, уже сливаются в общий гул и потому там, в том мире, не различают ничего отдельного. Наше тело, органы чувств и мозг даны нам, как аппараты, задерживающие соединение душ, изолирующие - как гуттаперча проволоку - от слишком сильных индукций. Органы чувств выделяют из хаоса общего, мирового сознания элементы ограниченного, условного; они через ту или иную щель организма пропускают то или иные лучи, которые дают отдельной душе возможность свое вечное "я" разлагать на цветовые оттенки, всемирное на частное. Стремясь все к большему и большему сближению, не подвергаем ли мы самое существо жизни опасности уничтожения, слияния в безличном "все"?
Об одиночестве
Помните ли вы мопассановские стоны об одиночестве, о неодолимом, вечном заточении наших душ в узких стенах своей индивидуальности, без надежды когда-нибудь хоть на одно мгновение быть услышанными до конца, до конца понятыми нашими ближними? Помните ли вы ужасные признания старого поэта Норбер де Варрена в холодную ночь в Париже, "когда холодный воздух приносит с собою напоминание о чем-то еще более далеком, чем звезды"? До какой смертельной тоски утонченнейшим людям нашего века хочется близости к себе подобным, но непритворной, действительно кровной, нервной близости, и как все они истомлены отчаянным сознанием, что это одна мечта, несбыточная, безумная, что все мы навсегда одиноки, и всего более одиноки лучшие, самые прозорливые из нас. А потому
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты твои,
говорит глубокий Тютчев: "Мысль изреченная есть ложь!" - т.е. мысль непередаваема вовсе, то есть то, что всего дороже в мысли, всего священнее в ней - некая божественная тайна, которую так хочется освободить и которую - как душу - не можешь отпустить из тела.
Et je cherche le mot de cet obscur probleme
Dans le ciel noir et vide, ou flotte unastre bleme... [ВО1]1
Это странное, печальное состояние переживали вместе с Мопассаном все истинные художники, но оно не составляет исключительно их проклятия. Не одни художники обладают нынче художественно выработанною душою. Изнервленные, тревожные: томящиеся среди культурной тесноты люди, угнетаемые этой теснотой как пустым пространством и ищущие близкого сердца, - эти люди многочисленны, их слой растет. Поразительно, что, чем больше строится железных дорог, чем гуще сеть почтовых путей, телеграфов, телефонов, тем чувство душевной близости среди людей исчезает. В каком-то важном отношении все становятся далекими; какая-то тонкая отчужденность как в разговоре людей, вдруг почувствовавших, что они неприятны друг другу, - устанавливается в том обществе, которое особенно сближено и особенно интеллектуально. Среди трехмиллионного населения Парижа французский поэт чувствует себя в пустыне, его подавляет ощущение дали, бесконечной дали от всего, что его окружает, - от звезд, от человечества, страдания которого кажутся ему презренными, от родного общества, которого низость ему давно знакома, от самой человеческой натуры, столь исчерпанной и неинтересной.
