И вот стою я у окна и смотрю на город, где прошла моя жизнь. Смотрю и уже прощаюсь с ним, следуя велению судьбы и не противясь ему. Еще никто ничего не знает, и сам я не знаю, как оно все произойдет, но это неплохо.
Это – к лучшему, когда не надо вдаваться в детали. Я понимаю, что судьба дарует нам за повиновение легкую, на некоторое время, беззаботность, а я, в свою очередь, предоставляю ей заниматься тем, в чем я никогда не разберусь, даже если приложу большие усилия. Приятно, скажу я вам, не предвосхищать неведомого, а прощаться, стоя двумя ногами на берегу разлуки, хотя никому не дано знать: что там в неведомом ожидает нас – прочные беды или радостные случайности… Никого нет в такие минуты в душе человека, потому что вся она до последней капли внимания обращена к лику Судьбы и напитывается тем, что поддержит ее в следовании, – верой. Все, что ни делается, – к лучшему. Вот моя путевая, так сказать, вера. Ничего я сейчас друзьям не скажу, жену свою не разбужу, любовницу не привлеку к дальнейшей страсти. Все равно я не смогу с помощью слов рассказать им о только что случившемся с душою. И в смерть на мгновение я низринут был для того, чтобы оставить там многие тяжести, приковывающие меня к месту, тяжести, благодаря которым врос я в эту землю, в этот быт, в людской круг, в язык, в привычки, в труд и во все другое прочее, способствующее течению жизни. Что же делать, раз здесь жить больше нельзя, в том смысле, что жить здесь больше не дают? Не дают. Уж если самим русским людям не дают житья идеология проклятая и ее обезумевшие слуги, то евреям грех было бы, кажется, позволить забыть, что они гости, ставшие нежелательными персонами. Что же делать еврею, которому напомнили, что он еврей, несмотря на трудовой стаж, заслуги, общественную деятельность на пользу людям и любовь к родине, своей жизни, жизни своих детей, смерти своих детей?.. Что ему делать? Это тогда у окна происходил в никем не нарушаемой тишине моей души плач по всему, что предстоит вскоре покинуть. Я понял, вернее, почувствовал, как уже начали отрываться от души первые нити, связывающие ее с каруселью моей судьбы в этом государстве, а точка боли, куда сходились вся боль от мысленно разрываемого, от воспоминаний, точка боли печальной и тяжелой, но благословенной и необходимой человеку в такие минуты, была в сердце. И ничего – оно как бы давало мне понять, что боль такого рода не худшая и не неприятнейшая из нагрузок и что сердечное недоумение перед тупым насилием и бессмысленной ненавистью власти куда тяжелей, разрушительней, а главное, напрасней…
