Чтобы так написать, надо было вырасти в деревне, пропитаться ее соками, не изучить, а познать ее быт изнутри, окунуться в ее фольклор. Недаром один из критиков назвал «Яр» «свидетельским показанием». А подружившийся с Есениным в Петрограде впоследствии известный искусствовед М. Бабенчиков очень точно понял органическую — так, умри, не придумаешь — связь автора с его творением. «Стремление примирить «Яр» как мир природы с человеком было кровным и родовым у Есенина. В крови его, как и у Афоньки[22] из «Яра», светилась зеленоватом блеском лесная глушь и дремь, но все больше и больше он чувствовал, что в нем просыпалась «ласковая до боли любовь к людям. […] Есенин вышел из «Яра», как Лимпиада[23], он знал «любую тропинку» в лесу, все овраги наперечет пересказывая».
Заглавие повести, по мнению A.A. Есениной, произошло от местного топонима: в четырех километрах от Константинова стоял хутор, называвшийся «Яр». И другие географические называния повести — тоже реальные названия расположенных недалеко от Константинова деревень. Многие персонажи имеют прототипов — жителей Константинова. Нравственные идеалы героев близки к тем, которые прочитываются в письмах Есенина Г. Панфилову и М. Бальзамовой.
Многие сюжетные эпизоды — реальные события лета 1915 г. В Рязанской губернии (и в Константинове, в частности) распространилась болезнь крупного рогатого скота — ящур (сибирская язва). Избавиться от этой напасти крестьяне пробовали с помощью колдовства. В «Яре» это описано так: «…некоторые вспомнили, что при падеже на скотину надо опахивать село.
Вечером на сходе об опахивании сказали во всеуслышанье и не велели выходить на улицу и заглядывать в окна.
При опахивании, по словам стариков, первый встречный и глянувший — колдун, который и наслал болезнь на скотину.
Участники обхода бросались на встречного и зарубали топорами насмерть.
В полночь Старостина жена позвала дочь и собрала одиннадцать девок.
Девки вытащили у кого-то с погреба соху, и дочь старосты запрягла с хомутом свою мать в соху.
С пением и заговором все разделись наголо, и только жена старосты была укутана и увязана мешками.
Глаза ее были закрыты, и, очерчивая на перекресток круг, каждый раз ее спрашивали:
— Видишь?
— Нет, — глухо отвечала она.
После обхода с сохой на селе болезнь приутихла и все понемногу угомонились».
Современный литературовед Ю. Орлицкий доказал, что повесть написана ритмизированной прозой.[24]
Какой же душевной широтой, каким гигантским талантом, какой уверенностью в своих силах надо было обладать, чтобы забыть такую повесть!
