Волны густой, но величественной мелодии, казалось, наполнили весь мир и поднимались в высь — к престолу Творца всей вселенной, к Творцу всего жившего и всего живущего. Эти представители древнего Египта, казалось, хотели в своем песнопении высказать Отцу своему небесному все свое необъятное горе, горе своей великой страны, потерявшей свободу, потерявшей религию и принужденной покориться пришельцам, принесшим ей и свою культуру и своих богов и наложившим на все тяжелые цепи рабства; хотели высказать о тех страданиях, который переживает народ египетский под тяжелым бременем чужеземного ига. Постепенно мелодия делалась торжественней — началось славословие, говорилось о справедливости и милосердии Царя царей, видящего все, что испытывают страна и народ, затем все перешло в мольбу о прощении за все те грехи, которые навлекли такую тяжелую кару, продолжающуюся уже целый ряд веков. Все закончилось могучим аккордом звуков, которые расходились мягкими волнами и замерли в песках пустыни. Я весь погрузился в созерцание этой дивной, никогда не виданной картины; я всматривался в пустыню, освещенную голубым светом луны; всматривался в строгие лица этих неведомых, таинственных людей, вышедших на моих глазах из глубоких недр старого сфинкса, свидетеля их отдаленной жизни. Страха я не испытывал никакого, мне казалось это чем-то знакомым, я точно жил жизнью этих древних египтян: я понимал их горе, переживал то, что переживали они, страдал вместе с ними, вместе с ними молился, сочувствуя всему тому, что они просили у Творца для себя, для своего народа, для своей страны.
Меня нисколько не поразило их таинственное появление, мне казалось это вполне естественным: в ту ночь сказалось вполне мое мистическое настроение, моя душа рвалась навстречу всему таинственному, всему неведомому, она помимо воли, казалось, впитывала в себя все верования древнего Египта, не сознавая, что она не чужда им, и уже тогда готова была воспринять его религию и преклониться пред таинственным ликом Изиды и Гатор, готова была уже поклоняться тем богам, которым поклонялся древний египетский народ, и с которыми она сжилась в свое отдаленное воплощение.
Я не знаю, долго ли продолжалось богослужение, но блестящий диск луны был уже на противоположной стороне неба, когда вся толпа, имея опять во главе жрецов, несших статую богини, двинулась с пением в обратный путь.
Пение все удалялось, пока не замерло совсем в недрах сфинкса. Одновременно с этим померк свет в его глазах, и пустыня опять погрузилась в сон; но через несколько минут на востоке, из-за Нила, вынырнуло солнце, пославшее свой теплый привет старику, хранившему в своих неведомых недрах великие тайны древнего Египта, частицу которых мне выпало счастье увидеть. Появился и мой проводник с ослами, и я отправился в Каир, подавленный и очарованный всем тем, что видел в сумраках этой южной ночи, полной дивных образов и таинственных видений. Несмотря на то, что душа моя рвалась навстречу всему таинственному, и что где-то там внутри какой-то голос говорил о возможности всех этих явлений, все же во мне сказывалось воспоминание, отвергающее все чудесное, не признающее ничего, что не подходит под законы физики, и я, как человек XIX столетия, должен был отвергать все то, что видел и слышал. Как человек культурный, я обязан был объяснить это возбужденным состоянием нервов, самовнушением, болезнью мозга, одним словом чем угодно, но только не действительностью, не возможностью подобных явлений.
