Я тоже размышлял над нашим расследованием. Почему, спрашивал я себя, Холмсу показалось важным отсутствие обуви в могиле? И зачем он интересовался авторством акварели, висевшей над кроватью мадемуазель Карэр? Несмотря на показное безразличие моего друга, я знал, что он никогда не задает пустых, не относящихся к делу вопросов.
Пока мы катили по Финчли-роуд, я попытался вспомнить, что было изображено на той акварели, но не сумел припомнить ничего, кроме моста над рекой и городского пейзажа со множеством высоких строений на заднем плане.
Но главное, в голове у меня засело дважды повторенное Холмсом замечание о какой-то странности имен. Я чувствовал, что за этим кроется огромный смысл, но сколько ни ломал голову над этой загадкой, так и не сумел ее разгадать.
Как только мы вернулись на Бейкер-стрит и снова водворились в гостиной, Холмс приступил к тщательному осмотру медальона и цепочки. Он велел посыльному принести необходимые принадлежности: чистое полотенце, которое он расстелил на своем рабочем столе, таз с теплой водой и несколько ватных тампонов. Затем достал из своего арсенала инструментов маленькую кисточку с мягкой щетиной, скальпель, две чашки Петри и ювелирную лупу.
Аккуратно разложив все эти предметы на столе, он вынул из записной книжки маленький конвертик и осторожно выложил медальон и цепочку на полотенце.
Я бесшумно придвинул свое кресло ближе, чтобы понаблюдать за его манипуляциями. Эта область его деятельности представлялась мне особенно интересной – по моему мнению, ее можно было сравнить с четкими, продуманными действиями хирурга, готовящегося к операции.
Сначала Холмс кисточкой смахнул с медальона и цепочки остатки земли, затем тщательно очистил их ватным тампоном, смоченным теплой водой. После этого он отложил цепочку в сторону и стал с обеих сторон осматривать под лупой медальон. Кажется, ему удалось обнаружить нечто важное, потому что он тихонько рассмеялся себе под нос. Однако мне было трудно представить, что такого смешного он мог заметить на обратной стороне маленькой серебряной вещицы. Впрочем, он ничего не сказал, а спрашивать мне не хотелось.
Потом он взял скальпель и с величайшей осторожностью просунул лезвие между двумя половинками медальона, слегка поворочал им, крошечные петли наконец подались, и медальон открылся.
– Посмотрите-ка, Уотсон, – сказал Холмс, – и скажите, что вы об этом думаете.
Наклонившись вперед, я взглянул на раскрытые половинки медальона, но не увидел ничего особенного, кроме осколков тонкого стекла, клочков выцветшей бумаги и пары тонких серебряных рамок в форме сердца: очевидно, в них когда-то были вставлены две фотографии, от которых сохранились лишь обрывки.
