Другой пример – это маленький мальчик, который перенес физическое насилие со стороны отца, но не сохранил этого в памяти. Демонстрируемые им многочисленные симптомы указывали на нарушения в нормальном функционировании организма. На занятиях он активно использовал очень влажный песок, будучи не в силах отмерить нужное количество воды. Он наливал воду в песочницу до тех пор, пока я не останавливала его из страха залить пол. Рассказы, рисунки и песочные сценки мальчика изобиловали яркими символами конфликта и гнева.
Его кошмары и другие симптомы исчезли примерно через три или четыре месяца занятий, но мы продолжали работать, так как сессии все еще проходили в насыщенной эмоциональной обстановке. К этому времени ребенок уже мог открыто и адекватно выражать свое недовольство, стал хорошо учиться, сумел наладить отношения с друзьями и дома. Он не чувствовал какого-либо напряжения и пребывал в приподнятом настроении. Однако интенсивные символические переживания по-прежнему переполняли его. Мальчик не мог ничего сказать о своей травме. К счастью, родители продолжали приводить его ко мне, так как на сессиях велась активная работа. В тот момент, когда наши встречи превратились в «совместное времяпровождение», я поняла, что занятия пора заканчивать. Возможно, на своей следующее возрастной стадии он будет готов к изучению более глубинного уровня.
Иногда ребенку удается отчетливо распознать и подчинить себе запечатанное глубоко внутри чувство гнева и происходит быстрая оздоравливающая интеграция. Одиннадцатилетняя Сьюзан была сильно избита грабителем, который проник в дом через незапертую дверь. Он вломился к ней в комнату, девочка проснулась и закричала. Преступник бил ее, пока она не замолчала. В ходе сессии Сьюзан не могла почувствовать злости. Испробовав множество экспрессивных техник, нам удалось добиться лишь выражения страха и ужаса, но по-прежнему гнев был ей недоступен. Я понимала, что пока девочка не найдет в себе силы выразить свое негодование, она будет оставаться лишь испуганной жертвой нападения. До того инцидента, по словам матери, Сьюзан всегда умела открыто и не таясь показать свое недовольство. Однажды, через три месяца совместной еженедельной работы, мы занимались с глиной. Я взяла резиновый молоток и попросила Сьюзан ударить по глине. «Представь, что эта глина приводит тебя в бешенство, и ты бьешь ее со всей силы». Девочка удивилась, но выполнила мою просьбу. Я спросила: «На кого бы ты могла так разозлиться?» «Думаю, на того парня», – последовал ответ. «Тогда вообрази, что ты колотишь его». Сьюзан вяло опустила молоток в глину. «Ну, что бы ты сказала, если бы смогла поговорить с ним?» – «Я бы сказала: „То, что ты сделал, ужасно. Ты плохой человек“, – или что-то в этом роде». Я заставила Сьюзан повторить эти слова, и она начала энергичнее колотить по глине. Внезапно молоток упал, а девочка с ужасом подняла на меня глаза. «Что случилось, Сьюзан?» – мягко спросила я. Но следующие слова она смогла произнести только шепотом: «Я злюсь не на него, я возмущена мамой за то, что она оставила дверь незапертой в ту ночь и не услышала моих криков». Хотя ее мать снова и снова спрашивала Сьюзан, не сердится ли она на нее, девочка всегда отрицала это, вероятно пытаясь защитить полную раскаяния мать. Мне пришлось настоять, чтобы девочка открыто обсудила с матерью все обиды, иначе стена между ними останется навсегда. И только после того, как Сьюзан открыто показала свое негодование матери, она получила наконец возможность полноценно и от чистого сердца выразить гнев, направленный на напавшего на нее человека, восстанавливая таким образом веру в себя и в свои силы.
