Девушку шатает от выпитого вина, глаза ее закрыты. Огромная роскошная шляпа съезжает набекрень, на Розине ничего нет, кроме длинных розовых чулок и — мужского фрака, надетого прямо на голое тело.
Взмах рукой, и в бешеном темпе грохочет музыка — «три-та-та, три-та-та» — и сметает клокочущий вой, издаваемый у другой стены Яромиром, увидевшим Розину.
Мы собираемся уходить. Цвак зовет кельнершу.
Его голос тонет в общем гвалте.
Словно в опиумном дурмане передо мной возникают фантастические сцены.
Капитан обнимает полуголую Розину и медленно кружит ее в танце.
Толпа почтительно расступилась.
Затем по скамьям шелестит: «Лойзичек, Лойзичек», шеи вытягиваются, к танцующей паре присоединяется вторая, еще более странная. Парень в розовом трико, похожий на женщину, с длинными до плеч белокурыми волосами, с накрашенными, как у проститутки, губами и лицом, потупясь в кокетливом смущении, томно льнет к груди князя Атенштедта.
Арфа исторгает сладкие звуки вальса.
Дикое отвращение к жизни сдавливает мне горло.
Мой взгляд в испуге натыкается на дверь — отвернувшись от всех, чтобы ничего не видеть, там стоит комиссар и торопливо перешептывается с полицейским, что-то прячущим за спиной. Похоже, звякают наручники.
Оба посматривают на рябого Лойзу, на секунду пытающегося скрыться, а затем застывающего на месте в столбняке с бледным и искаженным от страха лицом.
Тут же в моей памяти вспыхивает и гаснет картина: Прокоп наклоняется, прислушиваясь, над водостоком, как я это видел час назад, и из-под земли доносится пронзительный предсмертный вопль.
Я хочу закричать, но не могу. Ледяные пальцы проникают в мой рот и придавливают к нёбу язык, я не в силах произнести ни слова.
Пальцы мне не видны, я знаю, что они незримы, и тем не менее ощущаю их телесность.
И мне становится ясно: пальцы принадлежат таинственной руке, отдавшей мне в моей каморке на Ханпасгассе книгу Иббур.
— Воды, воды! — слышу я рядом голос Цвака. Мне поднимают голову, и пламя свечи освещает мои зрачки.
— Доставить домой, вызвать врача, архивариус Гиллель знает толк в таких вещах — несите к нему! — шепотом даются советы.
Затем я, как покойник, неподвижно лежу на носилках, и Прокоп с Фрисляндером уносят меня.
Опередив нас, Цвак взбежал по лестнице, и я услышал, как Мириам, дочь архивариуса Гиллеля, в испуге выспрашивала его о чем-то, а он старался ее успокоить.
Я не пытался подслушивать, о чем они говорили, и больше догадывался, нежели понимал, слова Цвака о том, что у меня был приступ и они пришли с просьбой оказать мне помощь и привести меня в чувство.
