Возле тяжело больных людей обычно чувствуешь себя как-то неуютно — вроде ты в чем-то виноват перед ними. К Жене Спиридонову это никакого отношения не имело. Боль сопутствовала каждому его движению, но никто никогда этого не замечал. С ним всегда было легко, весело, интересно. К нему, смертельно больному, часто приходили «поплакаться» по поводу плохого настроения, выговора, полученного от начальства, просто по поводу головной боли. И Женя всем искренне сочувствовал, всех утешал, взбадривал. В редакциях как-то очень быстро забыли о его болезни и без смущения посылали его в командировки куда-нибудь в забытое богом и дорожными мастерами село… Женя ездил.
Больше всего на свете он боялся, как бы его не стали жалеть. В трамвае он уступал место женщинам, подхватывал самую тяжелую авоську, а добиваясь квартиры, ни разу не «козырнул» своей болезнью. Женя был гордый. И он имел право на гордость. Ни перед кем он за свою жизнь не согнул головы — ни перед врагами, ни перед болезнью, ни перед смертью.
Придя ненадолго в сознание в последние минуты жизни, Женя думал не о себе… «Ну вот, моим хорошим не спать сегодня», — сказал он медсестре. А чуть попозже, увидев плачущую дочь, стал подбадривать ее: «Держись пистолетиком!» И при этом пытался улыбаться.
Моему сыну скоро семь. Я был бы счастлив, если бы, став взрослым, он хоть немного был похож на Женю Спиридонова.
А. Нуйкин
Странный человек Валька Сорокин (повесть)
День, длинный-длинный день… Часы звонить и говорить умеют: тик-так, скучно так, в детском садике ремонт… Идут часы, двенадцатью глазами смотрят.
Отец сидит, не глядит и разговаривать не хочет.
Валь-Валь вздохнул:
— Пойду. Гулять пойду… Во дворе поиграю будто, а сам на улицу уйду… Я далеко уйду!
Молчит отец.
— Я на поезде уеду!
Молчит отец, хмурится. Когда он хмурится, у него на лице кожа лишняя.
Вот встал он, по комнате прошелся… На секретере авторучка лежит. С золотым пером авторучка. Хорошая. Такой ручкой что хочешь нарисовать можно. Отец осторожно, пальцем одним, погладил ее. Взял.
— Это мамина, — подсказал Валь-Валь. — А сломается когда, моей будет! Она скоро сломается?
Отец положил ручку на место и опять на диван уселся: локти в колени, подбородок на кулаки. Огорчился Валь-Валь: не хочет отец разговаривать — и все тут. Языка будто нет.
— Как хочешь… — Валь-Валь пуговку на рубашке завертел-закрутил… Оторвалась пуговка. Сунул Валь-Валь пуговку в карман. И из комнаты выкатился.
