Люди плясали — человек девять-десять, а другие смотрели на них. Скрипач стоял у кромки дороги, и при каждом движении смычка его тело покачивалось, как ветка на ветру. С того места, где я остановился, было видно, что он слеп. Глаза у него были исчерчены густой сеткой красных прожилок. Они блестели, но были неподвижны и ничего не видели — никогда ничего не видели. Он был стар. У его ног лежали длинная палка, которой он ощупывал свой путь, и бдительный пес. Музыка внезапно оборвалась, и скрипач протянул руку, ожидая, чтобы в нее вложили бутылку, которая ходила по кругу. Он отпил большой глоток, а потом держал бутылку в вытянутой руке, пока кто-то из молодых парней не забрал ее. Смычок раза два взвизгнул по струнам, скрипач откинул голову и запел:
Добрые люди в этом дому,
Тут ли священник и можно ль к нему?
Стучится чужой к вам, не знаю, как быть.
С отцом бы мне Грином поговорить.
Пальцы вцепились в мой рукав.
— Это ты, а?
Джерри все еще выглядел, как ребенок — маленький и щуплый, но одежда на нем была одеждой взрослого мужчины, совершенно ему не подходившая. В руке он держал бутылку. От него пахло застарелым потом, торфяным дымом и самогоном. Самогоном очень сильно.
— Вот не знал, что ты любитель танцев.
— А я иногда не прочь. Ну-ка!
Он ткнул в меня бутылкой.
— Спасибо. Только нет. Я не хочу.
Стучишься не зря ты, он дома теперь.
Святого отца всем распахнута дверь.
Но ты подожди-ка внизу, молодец.
Взгляну я, свободен ли добрый отец.
— А! Да вытри ты горлышко и выпей! Ничего, не помрешь.
Я достал из нагрудного кармана белый сложенный вчетверо платок и обтер край горлышка. Он правильно сказал: не помру. Он следил за моими руками с веселой усмешкой.
— Что это?
— Капелька горячительного. Да не трусьте вы микробов, мистер Александр, сэр. Хлебните в память о былых денечках. И разве же мои и ваши микробы не одни и те же? Разве ж мы не вдыхаем и не выдыхаем одних и тех же микробов in saecula saeculorum?[14] Если вы еще не забыли свою латынь, сэр. — Он сплюнул.
— Ну, во всяком случае, ты к ней хорошо приложился.
Под его насмешливым взглядом я отхлебнул из бутылки слишком много. Вкуса во рту я не ощутил почти никакого, но в горле жидкость превратилась в огонь, опаливший желудок. Я вспомнил наше первое знакомство с алкоголем.
— О господи!
Убили под Россом отца моего,
А в Горей…
— Я завтра завербуюсь.
С этими словами он забрал у меня бутылку и поднес ее к губам.
— Но ради чего…
— Денежки.
Он утер рот ладонью.
