— Вот тогда-то и начинается подлинное образование. Классная комната отслужила свое. Ты теперь уже настолько взрослый, что будешь надежным спутником, сумеешь заботиться обо мне. Я думаю, мы начнем с Греции.
— Мы? Вы и я?
— Ну да, милый. И не смотри так испуганно. Ты и я. Что тут удивительного?
— Греция…
— Говорят, она необыкновенно красива. Колыбель… Мистер Бингем объяснит…
— Да, конечно.
— Ну, так..?
— Что?
— Нет, ты не хочешь понимать! Почти как твой отец. Неужели тебе этот план не кажется чудесным?
Ее пальцы впились в мой локоть, как мелкие злобные зубки.
— Все уже устроено.
— А если бы я сказал, что не хочу ехать?
— Но ведь ты этого не скажешь?
Пальцы на моем локте расслабились.
— Пожалуй, нет.
Она ласково провела пальцем по моей щеке.
— Значит, решено. Я рада. И ты больше не будешь встречаться с этим деревенским мальчишкой. Правда?
Я промолчал.
— Не будешь. Об этом просто не может быть и речи. Это не… ну, comme il faut[7]. Я запрещаю. Категорически.
Дальше мы шли молча… У ступенек террасы она обернулась ко мне и протянула тарелку.
— Будь добр, отнеси в буфетную.
Я взял тарелку и убежал.
Вечером после обеда меня позвали в гостиную. Отец всегда сидел в одном и том же кресле, обитом зеленым бархатом, с резной изогнутой спинкой. В этом же кресле, конечно, сидел прежде его отец, а еще раньше — отец его отца. Поколения мужских задниц уютно продавили и согрели сиденье. Я представил себе, как придет моя очередь. Он прочищал трубку. Когда он не читал и не занимался делами имения, он прочищал трубку. А потому никогда не отдавал всего внимания разговору, который велся возле него. Мать сидела за роялем, как будто собираясь играть. Она слегка помассировала одну руку, потом другую.
— А! — сказал отец, когда я вошел, но не поднял головы от трубки.
— Пожалуйста, садись, — сказала мать, словно гостю. Я прошел через комнату и сел. Окна еще были открыты и занавески отдернуты. Небо хранило отблески заката. Даже в комнате мне был слышен пронзительный писк летучих мышей, которые круто устремлялись почти к самой земле, пугаясь притягательного света, падавшего из окоп.
— Выпьешь рюмку портвейна?
Он яростно выскребывал что-то из чашечки трубки маленькой серебряной палочкой.
Я покраснел и покачал головой.
— Тоскуешь от одиночества, э?
— Нет, папа. Во всяком случае, мне так кажется.
— Отлично, отлично. Отлично.
Мать начала наигрывать. Не помню что, но, наверное, Шопена. Она особенно любила Шопена.
— Мы думаем, настало время, чтобы ты немножко расправил крылышки.
