, — сказала она.
— Просто не верится, что такая погода сохранится до завтра.
— Да, — ответил он, — приближается летний шторм.
— Самые жаркие дни года.
— Пожалуй.
— Почему вы взяли с собой сюда сына?
— За хорошие отметки в школе.
— У вас еще есть дети?
— Нет.
— Вы сказали, что это ваш старший сын.
Его объяснение не было исчерпывающим:
— Моя жена ждет второго ребенка…
Она была рассеянна, властительная пейзанка, наслаждающаяся своей новой прической из ежовых колючек и черных хризантем, она задавала вопросы, зная, что ответы на них, как правило невпопад, будут касаться ее и только ее, вопросы о Нидерландах, о репрессиях в сорок пятом, о его врачебной практике. Он отвечал уклончиво, утопая в словах вроде: «нести печать», «конъюнктура», «обстоятельства», «реакция».
— Я была католичкой, — сказала она, — раньше, когда мне было двенадцать. И тогда появился Граббе, а там, где он располагается…
Нервы учителя по-прежнему были натянуты до предела, однако возможные последствия обмана почти перестали его волновать. Он думал: вот он, тот чистый миг, скоро все исчезнет, но пока этот миг был ему дан, и, войдя в роль незнакомца (удивляясь, что она, говорящая на несколько улучшенном брюггском диалекте, не распознала его нидерландский — нидерландский фламандского учителя, так называемый Высокий фламандский), впервые посетившего дом, учитель поинтересовался:
— Вы родились здесь?
— Да. Я всегда здесь жила. И только один раз ездила за границу, в Германию, в тридцать девятом.
Снаружи, в нимбе солнечного света вокруг черепа, прошел садовник, держа перед собой садовые ножницы.
— А еще училась в школе в Брюгге. В пансионе Святого Йозефа. Чтобы освоить латынь. Все остальное время была здесь.
Она встала, экскурсовод, которому предстоит показать иностранным туристам, американцам с фотоаппаратами на шее, проклятый замок Черного Рыцаря. Учитель боялся кружить по замку, он остался сидеть на месте, турист, заплативший деньги и ожидавший начала представления. Она разгладила складки на своих мешковатых брюках, поколебалась.
— Время от времени я выезжаю, в Брюссель или в Остенде, — сказала она. — Но в основном я дома. Я жду.
— Ждете?
— Кого — вы подумали?
— Граббе?
— А может, кого-то другого.
Ее жалобная интонация напоминала часто пускаемые в ход, повторяющиеся и все же не изнурительные намеки ее отца в теплице, но жадность, с которой она делилась своей скорбью, мешала ему. Он хотел бы удержать ее на расстоянии. Она была чужой и должна таковой оставаться. Но она продолжала.
